Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры
Шрифт:
Иудушка скудоумен, невежествен, косноязычен. Запас его слов, определяемый запросами паука-помещика, крайне беден, а его пустословие неудержимо. Отсюда постоянное переливание из пустого в порожнее, повторяющаяся канитель слов и обрывков фраз.
Особенность Иудушки как социально-психологического типа в том именно и состоит, что это хищник, предатель, лютый враг, прикидывающийся ласковым другом. Тип такого лицемера требовал для своего художественного раскрытия соответствующего приема и жанра. Здесь оказался необходимым сложный психологический анализ, разоблачающий обманчивость внешних форм поведения персонажа, и потребовался целый роман, а не рассказ, как было первоначально задумано автором.
Сама форма «семейного» романа, обычно мало привлекавшая Салтыкова-Щедрина,
Иудушка совершал свои злодейства как самые обыкновенные дела, «потихонечку да полегонечку». Он с большим искусством пользовался такими прописными истинами, как почитание семьи, религии и закона, изводил людей тихим манером, действуя «по-родственному», «по-божески», «по закону». Чем подлее был замысел лицемера, тем чаще он повторял эти свои излюбленные выражения.
Иудушка во всех отношениях личность ничтожная, скудоумная, никчемная, мелкая даже в смысле, своих отрицательных качеств. И вместе с тем это полное олицетворение ничтожества держит в страхе окружающих, господствует над ними, побеждает их и несет им гибель. Ничтожество приобретает значение страшной, гнетущей силы, и происходит это потому, что оно опирается на крепостническую мораль, на закон и религию.
Попрание Иудушкой всех норм человечности несло ему возмездие, неизбежно вело ко все большему разрушению личности. В своей деградации он прошел три стадии нравственного распада: запой празднословия, запой праздномыслия и пьяный запой, завершивший позорное существование кровопивца. Сначала Иудушка предавался безграничному пустословию, отравляя ядом своих сладеньких речей окружающих. Затем, когда вокруг него никого не осталось — одни умерли, другие ушли, — пустословие сменилось пустомыслием.
Закрывшись в кабинете, Иудушка погрузился в злобные мечтания. В них он преследовал те же цели, что и в непосредственной жизни: искал полного и беспрепятственного удовлетворения жажды стяжания и жажды мщения. Его фантастические расчеты были непосредственным продолжением головлевской реальности и выражали все тот же мир праздных помещичьих идеалов. Высчитывая воображаемые доходы, Иудушка изобретал все более дикие способы ограбления мужика. Иудушка мог ощутить полное счастье только в призрачном мире безграничного стяжания и мщения. Он достиг последней стадии того нравственного маразма, который был следствием социального паразитизма. Далее следовали алкоголизм и смерть.
В последней главе романа («Расчет») Щедрин ввел трагический элемент в картину предсмертных переживаний такого человекообразного, как Иудушка, показав в нем мучительное «пробуждение одичалой совести» (XII, 275). Совесть пробудилась в Иудушке, но слишком поздно и потому бесплодно, пробудилась тогда, когда хищник уже завершил круг своих преступлений и стоял одной ногой в могиле. Только теперь, когда он увидел перед собой признак неотвратимой смерти, когда наступил момент «расчета», — только теперь пробуждается «одичалая совесть», и это пробуждение является лишь одним из симптомов физического умирания.
Проблеск совести у Иудушки — это лишь момент предсмертной агонии, это та форма личной трагедии, которая порождается только страхом смерти, которая поэтому остается бесплодной, исключает всякую возможность нравственного возрождения и лишь ускоряет «развязку», «саморазрушение» личности.
Вторжение трагического элемента в историю разложения головлевской семьи довершало сатирическое разоблачение паразитического класса картиной морального возмездия.
Конечно, оставаясь непримиримым в своем отрицании дворянско-буржуазных принципов семьи, собственности и государства, Щедрин, как великий гуманист, не мог не скорбеть по поводу испорченности людей, находившихся во власти пагубных принципов. Эти переживания гуманиста дают себя знать в описании как всего головлевского мартиролога, так и предсмертной агонии Иудушки, но они продиктованы не чувством
. Щедрин отдавал себе полный отчет в том, что источник социальных бедствий заключается не в злой воле отдельных лиц, а в общем порядке вещей, что нравственная испорченность — не причина, а следствие господствующего в обществе неравенства. Однако сатирик отнюдь не был склонен фаталистически оправдывать ссылками на среду то зло, которое причиняли народной массе представители правящих классов.
Ему были понятны обратимость явлений, взаимодействие причины и следствия: среда порождает и формирует соответственные ей человеческие характеры и типы, но сами эти типы в свою очередь воздействуют на среду в том или ином направлении. Отсюда непримиримая воинственность сатирика по отношению к правящим кастам.
Вместе с тем Щедрину не была чужда и мысль о воздействии на «эмбрион стыдливости» в людях привилегированной верхушки общества, в его произведениях неоднократны апелляции к их совести. Эти же идейно-нравственные соображения просветителя-гуманиста, глубоко верившего в торжество разума, справедливости и человечности, сказались и в финале романа «Господа Головлевы». Позднее пробуждение совести у Иудушки не влечет за собой других Последствий, кроме бесплодных предсмертных мучений. Не исключая случаев «своевременного» пробуждения сознания его вины и чувства нравственной ответственности, Щедрин картиной трагического конца Порфирия Головлева внушал живым соответствующий урок. Однако сатирик не связывал с подобными уроками далеко идущих надежд и вовсе не разделял мелкобуржуазных утопических иллюзий о возможности достижения идеала социальной справедливости путем морального исправления эксплуататоров. Сознавая огромное значение морального фактора в судьбах общества, Щедрин всегда оставался сторонником признания решающей роли коренных социально-политических преобразований. В этом состоит принципиальное отличие Щедрина как моралиста от современных ему великих писателей-моралистов — Тол-того и Достоевского.
В богатейшей щедринской галерее типов образ Иудушки Головлева столь же выпукло и ярко воплощает русских помещиков, как образ Угрюм-Бурчеева — царскую бюрократию, а образ Осипа Дерунова — русскую буржуазию. При этом Угрюм-Бурчеев и Иудушка Головлев достойны стоять рядом по силе воплощения в них человеконенавистнической, паразитической и деспотической сущности самодержавно-крепостнического режима. Эти две зловещие фигуры вызывают в сознании читателя ассоциации с народным представлением о «сатане» как безрассудно жестоком, неумолимом и отвратительном враге рода человеческого. О подобных типах, вскормленных крепостным правом, Щедрин говорил, что это люди необыкновенно мстительные, снабженные болезненным самолюбием и злою памятью, и ежели при этом они «свою адскую ограниченность возводят на степень адского убеждения — тогда это уже совершенные исчадия сатаны» (XIII, 98).
***
В литературе о «Господах Головлевых» Иудушка рассматривается преимущественно как символ морального и социального распада класса крепостников. Действительно, это значение образа, воплощающего крайний маразм помещичьего класса, является основным. Примечательно, однако, следующее обстоятельство. Из всех членов трех поколений семьи Головлевых — Арины Петровны, ее детей и ее внуков, в ускоряющемся темпе покидающих арену жизни, самый растленный представитель вымирающего фамильного рода оказывается и самым живучим. Его нравственная одеревенелость, его жестокое бессердечие, его звериное равнодушие к людям, его иезуитское пустословие служили ему надежной защитой. Именно Иудушка—«последний представитель выморочного рода» (XII, 275), именно он оказался «удивительно живучим» (XII, 277); когда все погибли — мать, сыновья, племянницы, — именно к нему «конец все не приходил. Очевидно, требовалось насилие, чтобы ускорить его» (XII, 277).