Салтыков. Семи царей слуга
Шрифт:
Петр Федорович, узнав об этом, приказал:
— Приведите этого Курта ко мне.
Когда солдата приведи к великому князю, тот сказал ему:
— Я знаю, за что ты посажен, Штумпф. Но ты поступил как честный малый, расскажи мне все, хотя я и без того знаю: русские никогда не смогут побить пруссаков. Рассказывай правду, не бойся. Это все голштинские офицеры, мои друзья, они тоже пруссаки. Рассказывай.
И Штумпф рассказал, как мог, не забыв упомянуть о пленении нескольких русских генералов, под конец молвив полувопросительно:
— Раз
— Молодец, — похвалил его великий князь. — Смотри, вот они пруссаки, разве таких людей могут побить русские?
— Нет, ваше высочество, — отвечал Курт, вполне понимая, к чему клонится разговор и что приятнее услышать принцу.
— Вот тебе за честность, — сказал принц, отдавая солдату пять рублей. — И отныне ты под моим покровительством и никто не посмеет тронуть тебя.
Несмотря на эту конфузию, ее величество сочло необходимым отметить Фермора кавалерией Андрея Первозванного, приурочив награждение к годовщине своего восшествия на престол — 25 ноября.
А цорндорфский неуспех союзникам правительство объяснило неисполнением фельдмаршалом Дауном запланированного объединения с русской армией, мол, объединились бы, и прусскому злодею несдобровать.
Однако Австрия свалила всю вину на Францию, которая вместо войны с Фридрихом опутала себя войной с Ганновером.
В конфузии не найдешь виноватого, при виктории их много сыщется.
Конференция сочла необходимым прислать Фермору и план кампании на будущий, 1759 год: действовать наступательно в Померании и Бранденбургии и начать кампанию как можно раньше. Ускорить занятие Кольберга, через который можно б было наладить снабжение армии своим хлебом. Шведов склонить к осаде Штетина и помогать им при этом. Занять Берлин. Но самое главное дело — скрыть этот план от неприятеля.
Прочтя его, Фермор подумал с горечью: «Они Фридриха за дурака, что ли, почитают? Да мы не успеем пальцем шевельнуть, а ему уже все известно. Я могу от своих генералов скрыть, но не от короля прусского».
Не о будущей кампании голова у главнокомандующего болела, о дне сегодняшнем. Где найти продовольствие для армии? Где взять корм лошадям? Как разместить и лечить тысячи раненых и больных?
Конференция настаивает расположить армию по правобережью Одера, но там все вытоптано, съедено, коням щипнуть нечего.
Фермор собрал военный совет, который предварил недлинной речью:
— Господа генералы, наступает октябрь, начинаются жестокие осенние ветры с дождями. Лесу здесь, считай, нет и дров достать невозможно, лошадей кормить нечем, от них и так уж остались кожа да кости. Давайте решать, нужно ли нам стоять в этом месте? Если нет, то куда идти лучше?
Генералы долго молчали, наконец заговорил генерал Вильбоа:
— Надо идти на Вислу, ближе к магазинам.
— Предложение ваше разумное, генерал, но ее величество и Конференция раздражаются этим. Они вон уже сейчас
— Так в чем дело, — отозвался Румянцев. — Кенигсберг же брали зимой. Я и сейчас готов.
Фермор покосился с неудовольствием на молодого генерала:
— Вы-то всегда готовы, Петр Александрович, мы сие ведаем, а вот армия, увы, еще цорндорфских ран не зализала. Я ценю ваш порыв, дружок, но не хочу, чтоб вы себе шею свернули.
— Но моя дивизия не участвовала при Цорндорфе, простояли без толку в Шведте.
— Может, это и хорошо, что ваша дивизия целиком сохранилась. Вон и генерал Пальменбах под Кольбергом вполне сохранил свои полки.
Уловив в интонации Фермора упрек в свой адрес, Пальменбах начал оправдываться:
— Но, ваше превосходительство, я приложил все усилия, чтоб взять крепость. У меня мало было осадных пушек. Если б побольше пушек…
— Ладно, генерал, разве я вас упрекаю. Я более себя во всем виню. Скорее это моя ошибка, что кампания нынешняя столь неудачной оказалась. Потери раз в десять более полтавских, а проку?
Упоминание о Полтаве невольно натолкнуло Румянцева на мысль ехидную: «Под Полтавой-то Петр Великий командовал, а здесь Фермор Вил им». Невольно хихикнул ось даже.
Фермор с укоризной посмотрел в сторону развеселившегося генерала, но от замечания воздержался. Румянцев неглупый малый, хватило и взгляда главнокомандующего, сменил ухмылку на серьезный вид.
— Ну так как, господа генералы? Думайте, думайте.
— Я так полагаю, — начал Захар Чернышев, — главное, сохранить конский состав. Верно? Посему к Висле отправить все тяжелые обозы, худоконную кавалерию, в том числе и нерегулярную, а также всех больных и раненых.
— А артиллерию? — удивился Толстой. — Кого же в пушки впрягать? Людей?
— Ну для твоих пушек можно оставить несколько сот наиболее сильных коней. Но это ж не тридцать тысяч.
— А что? Пожалуй, Захар Григорьевич дело предлагает, — сказал Фермор. — Что молчишь, гусарская голова? — спросил Стоянова.
— А кто меня спрашивает?
— Я спрашиваю. Как у гусар кони?
— Как и у всех. Без седла ходят, под седлом падают.
— Это не смешно, бригадир.
— А я и не смеюсь, давно плачу.
Так военный совет единогласно поддержал предложение Чернышева — увести на Вислу все, что отягощает армию, истощает и без того скудный запас.
Прямо с военного совета отправился Чернышев к полковнику Илье Денисову, командовавшему отрядом донских казаков, чтоб порадовать его предстоящим отъездом на Вислу.
Еще подходя к палатке Денисова, он услышал свист плетей и глухие вскрики наказуемого. Там, привязав к козлам какого-то бородача, охаживали его по голой спине плеткой.
— Эй, орлы! — крикнул Чернышев. — Может, хватит?
Казак, секший товарища плеткой, остановился, хмыкнул:
— Слушаю, ваше-ство! — и стал отвязывать наказанного.