Сам
Шрифт:
Перед десантированием на деревню и на реку каждый из трех отрядов выкинул с самолетов по фиолетовому зонту, что означало предложение о капитуляции. Но никто не собирался сдаваться: ни представители межгосударственного нефтяного треста вместе с буровиками и геологами из самийцев, ни клингийцы из подразделения сил порядка. В бою они проявили непреклонность — все погибли.
Когда Курнопай брел по освобожденной деревне, его подкараулили две пули: одна угодила чуть ниже ключицы, другая — в лопатку. Они были на излете, запутались в пулезащитном жилете, причинив туловищу только динамическую боль. К тому, что пули оказались выпущенными из снайперских винтовок, увязли в жилете одновременно, да еще на излете, он отнесся как к смертельному предупреждению. Но это не расстроило его: он горевал об убитых, в большинстве своем
Не ожидал он, что сразу же, вопреки полученному могуществу, столкнется с подлогом, затеянном для коварства. Среди мертвецов, одетых в болотно-зеленую с прожелтью клингийскую форму сил порядка, он обнаружил личного недруга Пяткоскуло и восьмерых его приспешников, тоже именовавшихся раньше головорезами, из-за чего тогда их распирала заносчивость, а после суда над сержантитетом урезоненных ликвидацией этого грозного звания.
Ничего противозаконного в операции, осуществленной Курнопаем, не было, и тем не менее юридическая защищенность мнилась как жалкая уловка, лишенная не то чтобы крох милосердия — черствого благородства. Он предугадал нападки зарубежной печати. Ему следовало повести дело в одиночку, как на смолоцианке. Ну да там была у него родственная заинтересованность: спасение отца. Был бы во главе забастовки чужой человек, Курнопа-Курнопай послал бы впереди себя головорезов. Еще туразрешил бы учинить расправу. На этот раз он устроил расправу, самое страшное — у своих над своими. Разве нельзя было послать разведку ради выяснения, кто одет в форму клингийских сил порядка? Муссировалась несколько противоположная этому точка зрения, и тоже словно бы с гуманистических позиций, а в сущности, чтобы обрушить его положение. Бывший головорез номер один, любимец САМОГО и Главсержа создан для бескровных способов борьбы. Он не из тех, кому доверяют войска, оснащенные сугубо современным оружием, которое может не только истребить людей, но и вековечные джунгли. Крайней оценкой, связанной с освобождением деревни альгамейтов, являлась с виду наиболее мягкая оценка: страшные правонарушения призваны выкорчевывать деятели с каменным характером. Верховный ревизор слишком жалостлив — муху не пришибет хлопушкой.
Почти ни в чем из газетных толков Курнопай не находил справедливости. Корреспондентов не заботила судьба альгамейтов: о них вовсе не упоминалось, как будто их не изгоняли из деревни, где они жили со времен ножей-скребков. По-обычному он всей душой домогался правды от читаемого, тогда как целью газетных выступлений было заигратьего для дальнейшего пребывания на посту ревизора.
Курнопаю хотелось оправдаться перед Болт Бух Греем тем, что он сердцем согласился с его, священного автократа, идеей о необходимости сохранения чудесного разнообразия племен, народностей, народов нашей планеты, отсюда и попытка такой кары за обиду альгамейтов, чтобы на корню прекратить подобный разбой. Но Фэйхоа убедила мужа не впадать в малодушие и наивность, так как у него есть право на независимость поступков и так как, искренно скорбя о павших, не исключая Пяткоскуло, он, вполне вероятно, даст повод правителю посмеяться над ним, пока не подозревающим, кем замышлялось изгнание альгамейтов.
Болт Бух Грей сам вышел на Курнопая по каналу сверхтайной связи. Ни укоров, ни поучений. Сочувствовал? Да. Сочувствуя ему, сочувствовал себе, похоже, в большей мере именно себе, ведь он нес бремя ответственности и за САМОГО.
— Жизнь беспощадно своевольна, — сказал, словно бы все беспредельное множество людей, природных созданий, предметов человеческого труда, событий, что ее составляет, является единым существом.
Курнопай не стал ему возражать, хотя и пугающей сложностью в ней, по его разумению, было многоволие, за которым невообразимо уследить и которое не упорядочить, да, пожалуй, и не нужно упорядочивать: хаос слагается в гармонию, гармония хаотизируется. Злонамеренность определенных людей священный автократ подменял, сам того, наверно, не подозревая, своеволием жизни в целом.
Курнопай приготовился к болт-бух-греевскому доказательству своеволия жизни, однако ошибся: на священного автократа навалилась усталость от тревог за Курнопая, и он только и сумел поостеречь его от нетщательности.
Этот краткий разговор с повелителем
Для охраны альгамейтов в их береговой деревне Курнопай оставил роту автоматчиков. Мало-помалу охранников отстреливали вкрадчивые снайперы. Однажды ночью рота была добита, племя оттранспортировано в порт развлечений, к утру спиленные хижины альгамейтов Огома вынесла в океан.
Вождь племени телеграфировал Курнопаю о том, что альгамейтов устраивает новое местожительство.
Прошли месяцы, прежде чем Курнопай поборол пониклость, из-за которой зачастую оставался безразличен к авантюрным историям, успешно раскручиваемымследователями ревизорства.
В разгар приема в честь очередной мисс теперешней Самии, каковой священный автократ сделал полинезийку Юлу, Курнопай спустился в пень небоскреба, где без задержки открыл арагонитовый туннель, а вскоре, невольно любуясь серебристой чернотой обсидиановых ступеней, поднялся по лестнице к колоннам ротондовидного дворца. Здесь теплилась алмазная сутемь. Отсутствие крыши способствовало тому, что между колоннами скапливался свет Млечного Пути.
Пока не очутился во дворце, Курнопай не испытывал опаски быть настигнутым. Он, взлихораженный, целя фонариком в нижнюю часть родонитовой стены, описал круг, но не обнаружил и намека на дверь или замаскированный ход. Второе кольцо вдоль стены он проделывал успокоительным шагом, направляя луч фонарика на высоту двух метров. На этой высоте он и заметил слегка сместившуюся в стене панель. Внимательно посвечивая на розовую плоскость, он чуть не вскрикнул от радости: навстречу его взгляду как бы промерцали пять звезд, составляющих ромбическую фигуру: синий Ригель, пояс Ориона, красная Бетельгейзе.
Подпрыгнул. Схватился пальцами за сглаженный каменный срез. Легонько смещал ладони, чтобы выжаться до пояса. Пальцы попали в удлиненные ямки. Кто-то явно много лет подряд поднимается здесь и спускается. Когда подтягивался, колени скользнули в неглубоких желобках. Удлиненные ямки и желоба были шире его пальцев и коленей. Главправ Черный Лебедь был не больше Курнопая, священный автократ его роста. Стало быть, тот (САМ, конечно, САМ!), кто здесь шастает, крупнее их, массивнее.
Подтянулся. Наклоняясь туловищем, толкнул головой панель. Темнота просияла звездной сутемью, обозначился винтовой, без ступеней спуск; чернота его материи, блесткой, крупитчатой, как лунная порода, которую он видел в музее геологии, обладала приятной приманчивостью, хотя и не успокаивала: по мере того как он сходил по спуску, пронимало трепетом, подобным тому, который возникает в минуты, когда мелко-мелко трясется земная кора.
Спиральный спуск закончился воздушным кругом, забранным в обсидиановый обруч. Курнопай машинально взглянул на ладони. Пыли на подушечках пальцев почти не было. Значит, САМ поднимался наверх не так давно и, возможно, присутствовал на празднике Генофондизма.
Осветил дыру. Луч не сумел заглубиться в темноту, но возбудил ощущение пространственности. Угадывалась вероятность бездны.
Из-за того, что не обнаружил приспособлений для спуска во мглу, опять испугался: «Настигнут. Не дадут разыскать САМОГО». Безысходность отворилась в нем поспешностью. Он припал к каменному борту, позвал в бездну.
— СА-АМ?
— А? — откликнулась бездна откуда-то издалека и не голосом — одним дыханием.
— САМ, ТЫ ждал меня?
— Я? А-а-а… Ждал.
И теперь одно дыхание, и не подумаешь, что эхо: оно полирует голос, перекидывает его с грани на грань.
— ТЫ сказал: «Ждал». ТЫ ведь живешь без внимания к стране. Сейчас мы не земля САМОГО, а священного автократа Болт Бух Грея.
— А? А-а-а… Да, — вознеслось откуда-то из большей вертикальной дали.