Сам
Шрифт:
Когда распотешенный стадион затих и насупился в ожидании коронного номера,Болт Бух Грей подарил улыбку камерам планеты. Не обворожительность светилась в лице — откровенное удовольствие от того, что удивительные вещи ему придумались и столь сплоченно воспринимаются.
Он сказал, что хватит говорильни, ибо на говорильню у всего земного шара дикая аллергия, но тем не менее попросил еще минуту, дабы подбить бабки.
Курнопай, и сам не заметивший, как вернулся к телевизору, проворчал:
— Разглагольствует без меры… Минутку, видите ли, просит накинуть.
Фэйхоа старалась не раздражаться ради
— Сосерцай и помалкивай.
Курнопай повиновался. Он давал себе зарок не дергатьсяпри жене, чтобы не родилась психопатка. Странная уверенность: родится дочка — была странна даже ему самому.
Подаваемый операторами сразу с четырех сторон, Болт Бух Грей стоял перед коброголовыми микрофонами в белоснежных плавках с типографскими отпечатками туманности Конская Голова. Никель молнии, деля плавки на две половинки, прядал таким горячим блеском, что казалось — прожигает зрачки.
Едва взор священного автократа притуманился, а лицо начала освинцовывать усталость, в которой читался надрыв от напрасных усилий, неутешных скорбей, от замыслов, зараженных изверенностью, камеры перекинулись на представителей общественности, сидевших в ложе сбоку, за спиной у себя священный автократ никого не терпел из правительственных чинов, генералов, монополистов, технократов…
Разрослась и точно бы лопнула угрюмая ряшка Бульдозера. Из угловой тени выплыла каравеллоподобная шляпа, под нею открылись приспущенные веки с бахромчатыми ресницами. Курнопай вздрогнул, узнавая мать. Так и не вскинулись ее веки. Стесняется? Нездорова, но присутствовать необходимо? Соскучился он о ней! Как им надо помириться. Неужели она все еще не осознала, что антисониновая платформаСержантитета подрывала само существование народа, что они с отцом не лиходеи Самии, а спасители?
Прежде чем подбить бабки, священный автократ проверил, не заело ли молнию на плавках, и, ободренный тем, что молния запросто расхлестывалась, зычно проговорил:
— Мои предшественники во времена всех бывших и теперешних формаций, то бишь предшественники-преобразователи земного шара, лишь обнадеживали народы замыслами об улучшении их жизни, но только ухудшали ее, увеличивая могущество своих государств. Я, потомок и наследник САМОГО, и мой народ, мы действительно улучшим бытие страны и земшара, потому что не отвергли религий, верно, на короткий срок приостанавливали их действие, да еще придумали религию спасения, универсальную в современных обстоятельствах, потому что ясная постановка задач не даст нам потопить практикой теорию. — Он захлебнулся воздухом торжественности, прокашлялся, повелел слегка расщепленным баском, зашелестевшим от звуковой стружки:
— Се-екс-жри-и-цы на по-ле ста-ди-он-на.
Портьеры входов на стадион разлетелись. Выбежали жрицы. Полы оранжевых накидок хлестались. Капюшоны, надуваясь, обозначали декоративные вышивки со сценами из посвящений. На капюшоне проклятой датчанки, она с подскоком мчалась к центру поля, мелькал то он, Курнопай, на которого наседала Кива Ава Чел («Стыдоба, стыдобушка…»), то Болт Бух Грей, манипулировавший с Лисичкой.
На капюшоне негритянки, какую Курнопай запомнил по ее ненависти к родственникам, картинно белели вышивки, где Курнопая, ничего не видевшего сквозь чулок,
Курнопай страшился смотреть на Фэйхоа, едва глянул — на него напал колотун. Она сидела в профиль к нему, из-под височного уголка ее закрытого глаза выкатывались слезы, его начало трясти, он в голос заплакал, но думал, что нужно сдержать себя, чтобы успокоить Фэйхоа, а доводов не находил (прошлое поругано, настоящее до неверия противоречиво, будущее во тьме) и рыдал все громче, неутешней.
У Фэйхоа была такая воздушно-летучая походка, что Курнопай недавно сказал ей: «У тебя, Фэ, ступни, подбитые ветром!» И вдруг она идет к нему какими-то стальными ногами. Ее руки, обычно пуховей страусового пера, были тяжелы, да еще и хладны, словно она умирала. И Курнопай снял их, почти потерявшие способность двигаться, со своей кудлатой головы, целуя, отогревал дыханием.
— Современность не по нам, — повторяла Фэйхоа. Ей трудно было говорить: немота губ, разбухший язык. — Теперь нет спасения от жизни, пока не вырастим ребенка.
Нежданный голос Ковылко ворвался в телевизионную тишину. Мигом он заставил Курнопая и Фэйхоа забыть о самих себе. Каска сидела справа в углу правительственной ложи, Ковылко — в левом.
— Господин священный автократ, — крикнул Ковылко, — с любовью-то как быть?
Ковылко — бурый берет, увенчанный белой пипкой, ждущие спасения глаза медведя коала, опаленного эвкалиптовым огнем.
Болт Бух Грей — винт шеи, черный каракуль затылка, плечо, вскинутое напряжением, самоуверенность, исключавшая подвох.
— С любовью-то как быть? — переспросил Ковылко и переступил с ноги на ногу.
— Все, что я говорил, пронизано любовью, — ответил Болт Бух Грей. Угловой оператор преодолел растерянность и подал крупным планом полный страстной веры лик автократа.
— Оно с точки зрения вообще… Куда деваться с любовью, ежели берется в учет одна похоть? Под соусом религии этот еще к ней приляпывается — генофонд.
— Наш славный председатель смолоцианки, незачем любовь куда-то девать. Любовь — великолепнейшее из земных чувств.
— Так-то оно так, да получается не эдак. Все же вы, ты пример… Лошади там, племенной жеребец, ты с отцом… Пускай для здорового будущего Самии… Но нельзя все же отношения мужчины с женщиной сводить к случке.
— В случке ничего предосудительного не нахожу. Благородный акт ради продолжения рода потрясающих животных. Вы — горожанин, и судьбы лошадей вас не волнуют. Утрата той или иной конской генерации не менее прискорбна, чем исчезновение с лица земли того или иного племени.
— Никак не втолкую, господин священный автократ. Меня, скажем, назначили бы сегодня выйти на стадион… Прилюдно совесть мешает говорить… Молодую, к примеру, в пару назначили. У ней за миловидность и сложение титул королевы красоты.
— Чернозуб, у тебя губа не дура! — не без умиления сказал Болт Бух Грей. — Это в наших возможностях, — добавил он сочно и оглядел испытующе стадион; оттуда понеслись возгласы одобрения, переросшие в клокочущий утробный рев.
— Вы не дослушали, — попытался пробиться тростниковый голос Ковылко сквозь штормовые валы воплей.