Сам
Шрифт:
Розовы, пуховы были ветки тамарикса, но не стали розовыми размышления Курнопая, на душе не сделалось пухово. Он задремывал, в испуге пробуждался от наплывавшего из темноты плазменно слепящего текста ярлыка:
НАСТОЯЩИЙ ГОСУДАРСТВО ВЫДАЛО ИНОСТРАННОМУ БИЗНЕСМЕНУ БАРОНУ СКУТТЕРИНИ В КАЧЕСТВЕ ГАРАНТИИ, ЧТО ВСЕ ЕГО ДЕЙСТВИЯ НЕПОДВЕДОМСТВЕННЫ ЗАКОНУ И НЕНАКАЗУЕМЫ, ИБО СЛУЖАТ ПОЛЬЗЕ И ПРОЦВЕТАНИЮ НАРОДА И ОБЩЕСТВА. ВО ИСПОЛНЕНИЕ ДЕРЖАВНОЙ ВОЛИ ПОДПИСАНО
СВЯЩАВТОМ Б. Б. Г.
Латинские буквы постскриптума и предложение, где предписывался запрет оповещать о ярлыке кого-либо, кроме держревизора, каковому и вменялось в обязанности изымать сей документ величайшей правительственной секретности, не успевали вынырнуть из темноты: наверно, он, Курнопай, просыпался из-за грозной значительности, содержавшейся в них.
Сморенный волнением, он забылся и не очнулся даже от жгучего страха: из джунглей, сваливая деревья и разрывая лианы, выдвигалась термопушка, соединенная с цистерной, похожей на громадный аккордеон, мехи которого растягивались. Вращая стволом, пушка
Он очнулся от догадки: «Меня ждет что-то ужасающее!» Вопреки логике он не стал увязывать свою догадку с ходом сна. Наверно, этопредвестие, совершенное САМИМ? Испросить у САМОГО подтверждение или принять к сведению знак сострадания? Волевое настроение не возникло, и открывалась в сердце покорность. Неужели то, что было небессомненно для него самого, было несомненно для мозга?
От прямого попаданиясолнечных лучей в голову Курнопай пересел в тень бутылочного дерева. Данциг-Сикорский, переведенный в прежний апартамент, куда кондиционер вдувал спасительно прохладный воздух, укрылся в нем от тропического зноя. Алые тюльпаны, срезанные им для Фэйхоа, вздымались из лейки. Признательность, все еще присущая маршалу Данциг-Сикорскому, хотя по возрасту он мог бы отречься от каких-либо обязательств перед людьми, отозвалась в Курнопае самоукором: «Зачем он жестоко принципиальничаетс Болт Бух Греем и никогда не выразит ему истинной благодарности?»
Еще не переболело в Курнопае изменение мамы Каски и бабушки Лемурихи, а он вдруг заподозрил Данциг-Сикорского, введенного в тайный революционный совет, в отходе от недавней скромности. Бросил на солнцепеке, чего до восстановления в живых не сделал бы. Да и наверняка ему известно что-то такое, в чем кроется опасная нежелательность общения с ним, Курнопаем.
Отказ от поста министра обороны, после которого Болт Бух Грей отправил знаменитого маршала в нети, все-таки вспомнился Курнопаю, однако не пригасил его подозрения. Тут, быть может, не вовремя память поставила ему афоризм Ганса Магмейстера. «Младенец, если даже ему грозит голодная смерть, способен отвергнуть материнскую грудь, где перегорело молоко, но никогда старик, однажды отбросивший власть, опять не отторгнет ее, каким бы сквернам ни подвергнул бессмертную душу».
Апартамент Данциг-Сикорского был копией походной палатки военачальника прошлого века. Раздевшийся до трусов из черного сатина, маршал лежал на раскладушке. Его обвеивало воздухом кондиционера. Печаль на лице Данциг-Сикорского отозвалась в Курнопае раскаянием. Кого подозревать в приспособленчестве, если видно, что он не в силах совладать со скорбями?
Садиться Курнопай не стал, хотя Данциг-Сикорский повел чугунной тяжести веками на барабан. От внезапного искушения повыведывать у старика о САМОМ, о Главправе, а также о священном автократе и его правлении, он готов был метаться по комнате. Он поубавил в себе взметенность, обежав комнату несколько раз, вроде бы осматривал ее, а на самом деле почти ничего не заметил, кроме манекена, одетого в зачуханный маршальский мундир, и сбруи, сохранившейся с той поры, когда Данциг-Сикорский, стоя в греческой колеснице, объезжал на коне цвета красной меди войска, построенные для парада.
Облегчил намерение Курнопая сам старикан, ему не терпелось разрядить душевные муки, и он затронул то, что тревожило Курнопая, и не потребовалось подходов, чтобы попытаться вскрыть проблемы, представлявшиеся запретными либо по державным причинам, либо по религиозно-мистическим.
Данциг-Сикорского отчаивало повторное вовлечение в структуру высших, не придаваемых огласке целей и установлений. Разделяя рассудком неотвратимость как военных, так и гражданских секретов, пока есть враждующие государства, нации, партии, олигархические группы, он испытывал невольное желание, чтобы правители опирались прежде всего не на то, что сами измыслили в совокупности с воротилами от финансов, науки, промышленности, от строительства и сырьевых ресурсов и что являлось криминалом по отношению к интересам большинства людей, а на то, к чему стремятся народы. Главправу маршал прощал то, что он постоянно, хотя и не по заботе сердца, держал в уме чаяния малообеспеченного населения, и все же моментами ненавидел его за бессомненное право на похищение самийских доходов, обрекавшее народ на нужду и страдания. Как-то, размышляя об этом несправедливом чувстве правоты, которое странным образом сложило поведение узурпатора, Данциг-Сикорский сделал вывод, подхваченный Гансом Магмейстером: «Лев пожирает мясо задранных им животных, скорпион будет жалить ядом, солнце излучать свет, тепло, радиоволны». Вывод — не поступок. Не вышел Данциг-Сикорский из состава правительства: он — министр обороны, его армия охраняет страну или ведет войны, не наживаясь, не мародерствуя. Он без пощады заботился о незапятнанности солдат и офицеров, чтобы противостоять магнатам в их нечистых экономических и милитаристических битвах за взбухание.Свой жаргон богачи оберегали. По отдельным словечкам, перехваченным его бдительным слухом, маршал определил, что иносказание их жаргона имеет плотскую и гидродинамическую
Данциг-Сикорскому всегда тяжко давалось подозрение, ибо славянские дрожжи его происхождения хотя и малы, но обладают оригинальной бродильной силой: вызывают в чувствах хмель доверчивости. И все-таки теперь он пробует отрешиться от доверчивости во имя ясного сознания: не идти на уступки, когда не хочешь уступать. Однако то уж настроило его на сомнительный характер тайного революционного совета, что в нем не оказалось державного ревизора. Высшие политические предпосылки и решения вдали от верховного контроля, неподкупного в лице Курнопая, с неизбежностью отвратят от неподозрения. Известно, старики очень убиваются, соседствуя с молодняком в инстанциях, редко для кого достижимых: и то не так делают, и се не эдак. Он сейчас, возможно, тоже насквозь паникер, но, едва послушал, с какой легкостью вершится подготовишками обсуждение важнеющих вопросов, сформулировал для себя жуть, обнаруженную еще в былые времена: с постом колоссального значения или состоянием, не ими обретенным в честных трудах, люди зачастую получают как бы дозу лютого пожизненного равнодушия. Верно, к Болт Бух Грею этого не отнести, несмотря на то, что он настораживает. Крупное явление обычно сложно и многомерно. Не столько за священного автократа он волнуется (Болт Бух Грей покамест отзывчив на все радости и горести) и за его окружение — оно постепенно изничтожится, сколько за Курнопая, ибо самые совестливые гораздо беззащитней, чем бесчестные, и становятся самыми бессовестными, когда поддадутся бесчестью.
Заотрицал, заотрицал Курнопай для себя подобный оборот превращения, но к Данциг-Сикорскому не пришло успокоение из-за какой-то внезапно ощутившейся внутренней их соединенности. И он принялся сожалеть о том, что они совместно вовлеклись в структуру головного эшелона власти, который туда ли катит, как это прокламирует Болт Бух Грей.
Силы очарованности в Курнопае были устойчивей сил неверия, и, хотя в тот момент он находился в страстном согласии с сомнением маршала, с неистовством, неожиданным для себя, он взял Болт Бух Грея под защиту. Показанияистории, как свидетельство пострадавших на суде, подтверждают, что ничто сразу не прерывается. Традиции правления чем чудовищней, тем живучей. Они неуязвимы, точно противоатомные бункеры. Под разными вывесками скрывает себя монархизм деспотического толка. Священный автократ — типичный монарх, правда без династической культуры власти. Невежды думают, будто бы умение осуществлять власть доступно всякому. На самом деле для отправлений власти культура ее необходима куда большая, чем культура мышления философу. В древнеиндийском труде «Артхашастра» сказано, что государство управляется с помощниками: одно колесо не вертится. Древнеиндийский император Ашока это понимал. Если не был на совете сановников, он выспрашивал, кто с чем был не согласен… Создать Тэ Эр Эс, чтобы слушать только себя, заблуждение на грани взрыва. Наш век — век правящих преступников или наглецов. Исключения единичны.
Командпреподаватели училища термитчиков приживляли курсантам психологию стального рационализма. В основе армейского подчинения лежит приказ, он — обдуманная команда, следовательно, не подлежит обсуждению. Вы — будущие офицеры, потому организуете мозг для оперирования посылками, обладающими неотразимой убедительностью. Чтобы вера курсантов в примат рассудка над интуицией закрепилась до скончания,преподаватели в качестве идеала приводили вам Данциг-Сикорского, якобы формировавшего свою командность на принципах поведения логических выводов: семитов, англосаксов, североамериканцев… И вы, курсанты, верили…
К возрастной нелепости отнес Курнопай укоризну, притемнившую лучистый взор маршала. Ему было невдомек, что у подлинного Данциг-Сикорского интуитивная натура и что любая защита Болт Бух Грея сейчас для него и неприлична, и ложна.
Продолжать заступаться за властителя Курнопай не стал. Чем-то был удержан в сердце и поостерегся, что его непредвзятость ущемит Данциг-Сикорского да еще и аукнется в нем враждой. А ведь без того он, Курнопай, одиночка среди предержащих фигур Самии, если не считать ангельски дружественного, почти родного Болт Бух Грея, этим и не устраивающего, чему другой человек, с психикой, не подвергнувшейся порче, изо дня в день радовался бы безоглядно.