Самарянка
Шрифт:
– Мне-то? Бог-то?
И вдруг, словно очнувшись, крикнул Глаше на кухню:
– Я на такие вопросы, сама знаешь, просто так не отвечаю. Неси-ка сюда гостям–помощникам.
Глафира появилась в комнате, держа в руке бутылку.
– Украинскую горилку когда-нибудь пробовали? Нет? Настоящий первачок! – она налила Мишке и Варфоломею по половине граненого стакана.
– А мне? – умоляющим взглядом посмотрел на нее Петро.
– Рука в …, – осеклась она, посмотрев на гостей. Но потом налила и ему.
– Ты о Боге почему-то всегда вспоминаешь
– Так коль отрава, говоришь, чего ж ты ее так расхваливала? «Горилочка», «первачок», «настоящая»… «Отравой» гостей потчевать будешь? Чего молчишь?
Петро явно был настроен побалагурить.
– Это кому как, – быстро выкрутилась Глаша. – Для хороших людей – лекарство, а для таких иродов, как ты – отрава.
– Ну, так выпьем за то, чтобы, как говорится, здоровы все были. И не кашляли! – Петро поднял свой стакан и, не дожидаясь, когда его примеру последуют другие, выпил одним махом.
Выпил и Мишка, принявшись закусывать хрустящим огурцом, накладывая в тарелку маринованных грибочков.
– Чего не пьешь? – обратился Петро к Варфоломею, глядя, как тот что-то внимательно рассматривал в стоящем перед ним стакане.
– Мух много нападало, – он брезгливо поморщился и с отвращением отодвинул от себя стакан.
– Ты что, сдурел? – хохотнул Петро. – Какие мухи? Зима на носу, они все давным-давно сдохли.
– Много мух, много, – пробормотал Варфоломей, – какой ты после этого хозяин, коль в хате полно мух. Ишь, все летают, летают проклятые! А зеленые, зеленые какие! С навоза, видать. Такие только там водятся.
Петро положил ложку на стол и вопросительно уставился сначала на Глашу, а потом на Мишку.
– Что-то я не пойму вас, ребята.
– Да это он так, юморит, – Мишка попытался взглядом намекнуть Петру, что его напарник не совсем обычный человек.
– А, такое дело, – понял его Петро и снова принялся за еду. – Ну что ж, мухи – это не самолеты, не бомбардировщики. Ешь, родимый, не обращай на них внимания.
Они выпили еще немного, доели то, что поставила хозяйка, и хотели уже вставать из-за стола, как Петро удержал Мишку:
– Куда торопиться, давай погомоним немного. С кем, как не с гостями погомонить? Они у нас теперь бывают редко. Да и какие это гости? Вся деревня – родичи. Ходят друг к дружке, как к себе домой. Коты, собаки – все общее. Только дети да жены еще чьи-то. Глядишь, скоро коммунизм во всем будет. Как завещал нам великий Ленин.
Услышав это имя, Глафира цыкнула на Петра и в испуге перекрестилась.
Перекрестился на образа и Варфоломей, вставая из-за стола и собираясь доделывать печку. Глафира хотела забрать бутылку, но Петро остановил ее:
– Мать, мы по чуточку, для поддержания темы.
– Ага, – Глафира не убирала руки, – у тебя по чуточку не получается. А потом такие темы с твоего языка, что всем святым тошно становится. То-то лежишь теперь колодой.
Но, видимо, почувствовав, что Петро был действительно настроен миролюбиво, оставила на столе бутылку, два стакана и солку с нарезанным хлебом. Петро тут же плеснул в оба стакана.
– Для русской души энто дело и впрямь как эликсир или бальзам какой, – он уважительно посмотрел на бутылку. – Не промочив горла, ни одну песню душевную не споешь, ни одна мысля умная в голову не полезет.
– Да-да, – иронично ответила ему Глаша с кухни, – особенно в твою.
– Что они понимают, бабы? – Петро в задумчивости взял стакан. – Расскажи-ка лучше, монашек, как жизнь, что нового?
– Да не монах я никакой, дядька Петро, – полушепотом ответил Мишка, – что вы заладили, ей-богу!
– А коль не монах, то что забыл в той богадельне? Правды какой шукаешь аль от правды тикаешь?
«Прилип, как банный лист», – подумал с досадой Мишка, будучи не рад тому, что остался за столом, когда Варфоломей уже занимался делом. Не зная, что ответить и желая перевести разговор на другую тему, он предложил:
– Давай, дядька Петро, просто выпьем, а то мне дело пора делать.
– А за что пить-то будем? – он чокнулся краем своего стакана о Мишкин. – У нас «просто» не пьют. Иначе пьяницей стать можно. За здоровье пили, за дела ваши хорошие тоже подняли. Ну, предлагай, коль подняли.
Мишка немного подумал и решил закончить это застолье:
– А за мир во всем мире. За это мы не пили. Выпьем – и пойдем. Добро?
Он тоже чокнулся о стакан Петра и выпил. Самогонка, которую сварила Глафира, была крепкой, градусов шестьдесят, не меньше. Петро тоже выпил и коснулся руки Мишки:
– Как ты сказал: «Выпьем – и пойдем»? Нет, выпьем – и снова нальем.
И плеснул в стаканы.
– За мир – это ты хорошо сказал, – Петро опять стал задумчивым. – Слыхал такую песню: «Хотят ли русские войны»? Там дальше так: «Спросите вы у тишины». А я вот не у тишины, а у тебя хочу об этом спросить. Вы же, монахи, все про все знаете. К вам все за советом, за ответом едут. Вот и скажи мне: хотят ли русские войны?
И пристально посмотрел Мишке в глаза. Тот спокойно выдержал этот взгляд.
– Ты сам ведь русский? – тихо спросил Петро и сам ответил:
– Русак, по глазам вижу. Чьих-то будешь?
– Издалека, – Мишке не хотелось ввязываться в долгий разговор с начинавшим хмелеть Петром.
Тот грустно усмехнулся:
– Не хочешь разговаривать со мной… Оно и впрямь: чего с пьянью безногой говорить?
Он опять пристально посмотрел Мишке в глаза, и в этом взгляде Мишка вдруг ощутил желание Петра найти ответ на какой-то мучавший, терзавший его вопрос.
– Дядька Петро, – смутившись от этого пронзительного взгляда, Мишка заерзал на стуле, – я, как и вы, деревенский. «Хотят ли войны»? «Не хотят ли»? Мое дело маленькое. Сказали воевать – значит, пойдем воевать.