Самая длинная соломинка
Шрифт:
— Йа, йа, зофорт! Йа, йа… Сейчас, — кивали они и по-прежнему шагали уверенно и неспешно.
Забелла проводил взглядом военнопленных, словно ища в колонне знакомого.
Возле керосиновой лавки Забелла приглядел в очереди бойкого пацана с жестяным бачком и в огромном, видно, с отцовского плеча, пиджаке, поманил его пальцем:
— Заработать хочешь? — И протянул денежку.
— Дайте, — сказал пацан. — А что надо сделать?
— Поднимешься на третий этаж этого дома, видишь? — Забелла показал указательным пальцем. — На дверях такая
— И что сказать?
Забелла задумался.
— «Пастушки, скорей бегите… в Вифлеем вы поспешите…» Я за тебя постою в очереди…
— Добавьте еще денежку! — сказал сорванец. — Запомнить трудно, и, может, еще за это влетит.
Забелла прибавил еще рубль, и пацан, подняв полы пиджака, помчался к указанному дому. Очередь медленно продвигалась к прорубленному в стене окошку, над которым красовалась надпись: «Керосин».
Пацан позвонил в дверь с медной табличкой, на которой было выгравировано: «Вилкс». Он нажимал па кнопку звонка и одновременно стучал йогой в дверь.
— Тебе что? — удивился знаток римского права, когда увидел сорванца.
— Скорей бегите, — выпалил пацан.
— Куда? — опешил старый Вилкс.
— В Леем, — испуганно процедил тот.
— В Леем? — упавшим голосом повторил Вилкс.
— Ага!
— Тебя кто сюда послал?
— Он там… У керосиновой лавки. Я ему еще бачок оставил.
Старый Вилкс пристально глянул на мальчишку, порылся в кармане, достал горсть мелочи и сказал:
— Вот тебе па леденцы!
Пацан сунул деньги в карман и сломя голову бросился вниз.
Старый Вилкс потоптался на пороге, запахнул халат, быстро прошел в гостиную и уставился в окно. Но оттуда был виден только шпиль кирхи, остов разбомбленной гостиницы «Метрополь» и скованное льдом море.
Он постоял у окна, пытаясь разглядеть что-то, и вдруг сорвался с места.
Пацан подбежал к лавке.
Того, кто посылал его за два бумажных рубля, не было.
Сорванец бросился за угол, но и за углом никого не увидел. Пока он бегал и искал свой бачок, подоспел и знаток римского права Эдвард Вилкс.
Он огляделся и, понизив голос, спросил у пацана:
— Где он?
Мальчишка только пожал плечами.
— Как он выглядел? Молодой или старый?
— Старый!
— Этот? — старый Вилкс достал из кармана фотографию Юрия, молодого, снятого на берегу моря, наверное, в честь окончания гимназии.
— Нет, — испуганно замотал головой пацан.
— Посмотри еще раз.
— Нет!
— Врешь! Этот! — воскликнул старый Вилкс и схватил мальчишку за ухо. — Я его три года не видел! Три года!
— Отпустите! Больно! — заорал пацан, вырвался из цепких рук старого Вилкса и пустился наутек.
Вечером Георгий Забелла сидел в лапке Иеронима Мурского за столом и уплетал конскую колбасу с вареной картошкой. Антиквар разливал по стаканам водку и морщился.
— С детства не переношу
— Что ж… подведем, как говорят, предварительные итоги. Итак: жил-был на свете герр Лемке. Любовник вашей сестры.
— Да.
— Герр Лемке служил в гестапо. И поручили ему, прохиндею, вывезти в Германию по железной дороге награбленное добро. А он, не будь дураком, подстроил при помощи своих подручных нападение на поезд. Мол, партизаны напали. Выгрузил все, припрятал куда следует. Но герру Лемке крупно не повезло..
— Клянусь богом, — выдохнул Мурский, — герр Лемке погиб, когда бежали от русских… Но куда добро дел, я не знаю.
— Господин Мурский, — сказал Забелла, — вас давно били?
— Меня?
— Вас.
Забелла вытер губы, застегнул пиджак, надел свою бессмертную шляпу, встал.
— Я никого не знаю… Я всю жизнь имел дело с книгами… Пощадите.
— Встаньте, Мурский, — властно приказал Забелла и, когда тот не послушался, взял его за подбородок, повернул к себе и сказал: — Я не могу вернуться к вашей сестре с пустыми руками.
— Господи! — простонал Мурский. — Почему все ко мне идут?! И вы, и тот, ваш предшественник… Покойник… Не я грабил. Не я прятал. И списков с адресами и фамилиями у меня нет. Я покупал и продавал книги.
Мурский всхлипнул, приложил ладонь ко лбу и, словно что-то выудив из памяти, сказал:
— Единственное, что я знаю… Тот, весенний молодец, в ушанке, посланец сестры… отправился отсюда на Столярную. Кажется, восемнадцать. К какому-то Лису.
В кирхе воскресная служба была в самом разгаре. Мощно гудел орган, и дружное и скорбное пение певчих долетало, казалось, не только до купола, но и до самого неба.
У входа одноглазый нищий, склонив голову, не то дремал, не то слушал преданные господу богу голоса.
Напротив кирхи, на фронтоне старинного здания в стиле позднего барокко, алел праздничный транспарант: «Да здравствует тридцатая годовщина Великой Октябрьской Социалистической революции!».
Морской ветер трепал полотнище, оно вздувалось и потрескивало, как горящие поленья.
— Давно поют? — спросил Забелла и тронул нищего за рукав облезлой овчины.
— Скоро конец, — встрепенулся одноглазый.
— Опоздал, — пригорюнился Забелла. — Пока добирался пешком со Столярной восемнадцать, служба и кончилась… — Он сунул нищему бумажный рубль и пошел в кирху.
— Господь бог вознаградит тебя за щедрость, ибо следит за каждым и за тобой, — поблагодарил нищий.
На Столярной улице было пусто, торчали одни руины с выжженными глазницами окон, с грудами битого кирпича, головешек, железобетонных обломков, и только кое-где, на уцелевших фасадах домов, красовались никому теперь не нужные завлекательные надписи: «Парикмахерская», «Мануфактура братьев Гольдшмидт», «Фотография Берзиня» и другие, более свежие, выведенные русскими буквами: «Мин нет!».