Самая длинная соломинка

Канович Григорий Семенович

Сюда еще не дошли бульдозеры, но их натруженные голоса доносились все настойчивее.

С виду дом восемнадцать, стоявший на Столярной улице, был почти цел. Только третий этаж был срезан как ножом, на первых двух окна были выбиты, кое-где сохранились парадные двери, чистые, не закопченные, обитые довоенной обивкой, висели цепочки дверных колокольчиков, зияли щели почтовых ящиков.

Забелла дернул цепочку, и за дверьми неожиданно зазвенел колокольчик. Пришелец дернул еще раз и еще, потом толкнул дверь.

Она рухнула и за ней открылись такие же руины, как и снаружи, на улице.

Какая-то женщина стирала в тазу белье и на Забеллу не обращала никакого внимания. Она подошла к натянутой среди развалин проволоке и стала развешивать на ней мужские сорочки и подштанники. Когда Забелла приблизился, женщина поспешно подняла таз, словно желая прикрыться им или защититься. Волосы спадали на ее худые, как у подростка, плечи. Лицо было бледное и очень усталое. Одна нога на щиколотке была перевязана бинтом.

— О, Лаура, — неожиданно сказал Забелла, и женщина сверкнула на него глазами. — Лишь увидал тебя — волненью нет предела. Казалось, я давно уже знаком с тобой…

— Я не Лаура, — сказала она, оглядевшись, и еще крепче прижала таз к животу. — Кого вам здесь надо?

— Лиса.

Женщина молчала.

— Слыхали о таком?

Она покачала головой и быстро зашагала по развалинам. Георгий Забелла не отступал от нее ни на шаг.

— Если уж так интересуетесь, у него спросите, — сказала женщина и показала на инвалида, сидевшего в коляске, к которой была прилажена кормушка для голубей. Инвалид в красноармейской форме, с орденской планкой на широкой груди, мял хлеб и разбрасывал крошки, и полчища голубей без всякой боязни дрались из-за пищи.

— Товарищ ищет какого-то Лиса, — сказала женщина.

— Кто ищет, тот всегда найдет, — сказал инвалид и уперся локтем в гармонику, лежавшую на его застывших, видимо, парализованных ногах. — Не подходите близко — птички боятся чужих. Гуль-гуль-гуль-гуль… Ишь, как мордуют друг друга. Не всем еще хлеба хватает… Иди, Вероника, разбуди детей. А вы сами… издалека будете?

— Издалека, — ответил Забелла, присматриваясь к инвалиду.

Женщина ушла.

— Да, — протянул инвалид. — Завидую всем здоровым. До Берлина на своих дошел, а обратно привезли…

— Мне Лис нужен, — тихо сказал Забелла.

— Не знаю такого, не знаю… — так же тихо ответил инвалид. — Новые мы здесь люди.

Он снова раскрошил хлеб, швырнул голубям и, прислушиваясь к их прожорливой воркотне, раскрыл пронзительные, с белесыми ресницами глаза.

Забелла глянул на него, на голубей, поправил свою бессмертную шляпу, медленно извлек из кармана четки и стал перебирать.

— Красивые четки, — сказал инвалид. — Здорово сработаны. Сколько в них бусин?

— Сорок, — без запинки ответил Забелла.

— Подтолкни коляску. Я покажу тебе Лиса.

Забелла

покатил коляску. Испуганные голуби взлетели. Забелла глядел на багровый, толстый, как у вола, затылок инвалида, ка воротник гимнастерки, усыпанный перхотью, и почему-то вдруг замедлил шаг.

— Эй ты! Шнеллер, как говорили немцы, — воскликнул инвалид и оглянулся. В развалинах, за разбомбленной стеной стояла Вероника.

Проехав каких-нибудь пятьдесят метров по Столярной улице, коляска свернула в узкий безымянный переулок.

— Уже близко, — сказал Франциск. — Капустой пахнет. Лис очень любит капусту. Теперь направо и прямо.

И Франциск раздул меха гармоники и, мусоля толстыми пальцами клавиши, заиграл «Меланхолический вальс».

Коляска вкатила в какую-то промозглую подворотню, затарахтела по битому стеклу и кирпичу.

— Здесь. Вот его двери, — показал инвалид рукой.

Не успел Забелла открыть двери, как страшным ударом под дых был сбит с ног.

Франциск продолжал играть свой вальс.

Двое мужчин поволокли Забеллу по коридору, потом куда-то вниз, в подвал, обыскали его, раздели и долго еще отделывали кулаками и ногами.

Забелла лежал неподвижно.

Умаявшись, эти двое выкатили коляску из ворот.

— Играй, играй, — сказал Франциску один из них.

Франциск тихо растягивал меха гармоника.

— Ну, — спросил он.

Оба молчали, остывая и прислушиваясь к легкой и печальной музыке. Над коляской, над гармоникой кружились белые снежинки.

— Ну? — повторил Франциск.

Мимо коляски, громыхая по булыжнику, промчался фургон с надписью: «Хлеб». Возле школы-семилетки рабочие выгружали из машины уголь. Шли дети с портфелями.

— Жив он, — сказал один из мужчин. — По крайней мере был. До нашего ухода.

— Хорошо, — глухо произнес Франциск. Вероника по-прежнему стояла за обвалившейся стеной в развалинах и, кажется, молилась.

— Капусту будешь? — спросила Вероника уже в тесной, но чисто прибранной комнате. — Разогреть?

— Не стоит, — мягко сказал Франциск. — Разве ты сейчас о капусте думаешь?

— Давай уедем отсюда, Франциск! Уедем!.. Неужто на свете нет такого места, где бы человек не охотился на человека?

— Нет, Вероника, — ответил тот. — Меняется только порядок: то ты охотишься, то — на тебя. Жалко, но сейчас не наш черед. Я это чувствую.

— Он жив? — вздрогнула Вероника.

— Нельзя убивать неизвестно кого. Он спросил — мы ответили, — сказал Франциск. — Теперь мы спросим — он ответит. Надо знать, кого убиваешь.

— Я все-таки разогрею.

Ей хотелось чем-то заняться, не думать, и Франциск понял это.

— Мы поженимся, Вероника. Поженимся, как подобает людям. С фатой и у алтаря. Ты хочешь с фатой и у алтаря?