Самая настоящая Золушка
Шрифт:
Мы просто молча смотрим друг на друга какое-то время, а потом он быстро поднимается и просто уходит, как будто меня здесь нет.
Так тоже было.
Господи, все это было!
Так часто и много, что я на уровне подсознания чувствую и вижу за этими попытками побега желание отгородиться от боли. Я бегу за ним, спотыкаюсь на ходу, падаю, обдирая колени даже сквозь ткань брюк, но Кирилл не останавливается. Его словно здесь нет, только оболочка, внутри которой работает бездушный механизм.
Он бежит от мира, который не понимает, как устроена
Глава тридцать седьмая:
Кирилл
Когда-то и где-то я прочитал о том, что больнее всего нам делают люди, которые когда-то видели в нас смысл жизни. Что, втыкая бывшим любимым нож в спину, они, тем самым, спасают себя от боли и страдания, берут кровь и предательство вместо лекарства от собственных душевных терзаний.
Я знал, что Лиза не бросает слов на ветер, но как последний дурак верил, что сестра ограничится попытками натравить на меня адвокатов.
Я чувствую себя идиотом и слабаком, потому что ее предательство выбило почву у меня из-под ног. Мир, в котором все работало так, как на картинках, оказался тем еще непредсказуемым дерьмом, а у меня не оказалось карточки-подсказки на случай предательства близкого человека.
Фактически, двух предательств от двух женщин, которым я имел неосторожность слишком сильно доверять.
Впрочем, моя Золушка имела право сделать то, что сделала.
Я жопой чувствовал, что рано или поздно нормальная женщина захочет нормальных отношений с мужиком, который не сторонится поцелуев, потому что после их ему хочется срезать кожу с губ.
Зачем она вернулась?
Сейчас мы в кабинете, где я пытаюсь спрятаться за столом, заваленным разбитыми в хлам деревянными корабликами и осколками от бутылок. Вчера у меня был тяжелый день. Хорошо, что в доме дежурит медсестра и она утихомирила меня лошадиной дозой седативного.
Мне нужно успокоиться. Найти мир среди сломанных деревянных мачт и крохотных весел.
Катя усаживается напротив, складывает руки на столе, словно школьница, и молчит, наблюдая за мной.
Час или два, или даже три.
Она просто сидит рядом, не задавая вопросов, пока я, наконец, не собираю какую-то уродливую каракатицу из того немного, что уцелело.
Ставлю перед собой.
И методично сминаю кулаком, наплевав на то, что острые края режут кожу до крови.
— Ты все равно меня не испугаешь, — сквозь пелену моей тупой ноющей злости говорит Катя. — И я никуда не уйду, даже если за порог выставишь.
— Ты уже ушла, — бормочу я, снова вспоминая ее побег и туфлю на лестнице. — Сбежала куда-то туда, где тебя не найти. С кем-то другим. От морального урода.
— Так забери меня обратно, — она почему-то улыбается еще шире. — Нас. Обеих.
Я даже не знаю, что ей сказать.
Есть новости, которые падают на голову, словно камнепад в горах. Ты вроде понимаешь, что есть риск, и даже берешь с собой каску и тент, и зонт, но все равно не можешь
Так же происходит и со мной сейчас. Я как будто понимаю, что она говорит ожидаемые вещи, но оказываюсь совершенно к ним не готов. Даже хочется прикрыть голову руками, попросить отмотать назад и не произносить того, что моя сломанная голова не способна принять в том виде, в котором оно есть на самом деле.
Обеих? Забрать?
— Нет никакого подтверждения, — видя мой полнейший ступор, быстро тараторит Катя и опускает взгляд куда-то под стол.
На живот, наверное, беременные часто так делают, как будто вместе с ребенком получают особенное зрение, чтобы видеть его сквозь одежду и кожу. Когда ты не можешь смотреть людям в лица, невольно учишься пристальнее изучать язык жестов и их особенные фишки. Все беременные любят смотреть на живот, любят прикрывать его руками и даже гладить. У Кати пока нет даже намека на выпуклость, но кое-какие повадки, заложенные самой природой, в ней уже проявились.
Это странно приятно, и я почти готов улыбнуться, если бы не огромное «но», которое влезает между нами каким-то уродливым инопланетным насекомым с человеческим лицом.
Очень определенным лицом.
Лицом человека, которого я абсолютно однозначно, отдавая себе отчет, хочу убить. И мысленно сделал это уже столько раз, что даже странно, как эта тварь до сих пор хотя бы не сломала руку.
— Но я просто знаю, что у нас с тобой девочка, — заканчивает Катя. Снова поправляет волосы, случайно касается кончика уха. Уголки ее губ оптимистично дергаются вверх, как будто она собирается улыбнуться, но быстро опускаются. Еще одна порция невербальных признаков ее нервозности.
— У нас, — механическим голосом повторяю я, методично додавливаю ладонью то немногое, что осталось от моей кривой поделки. — У нас троих?
Самое смешное, что я не ерничаю, не иронизирую, не пытаюсь ее унизить.
Мой мозг так устроен: я вижу логическую нестыковку: одна женщина, двое мужчин и один ребенок. Он не может быть сразу от двоих, он либо мой, либо урода, который каким-то образом оказался рядом с моей Золушкой. И она почему-то не отвернулась от него.
— У нас двоих, — поправляет Катя. — Кирилл, прошу тебя… пожалуйста… посмотри на меня.
Я отрицательно мотаю головой.
За год под одной крышей с этой девушкой я выучился куче вещей, стал лучше понимать сам себя, но, самое главное — она показала мне, что толика боли не уничтожит меня, не сотрет в порошок, но платой за это будет капля нашей интимности взглядами. Я не перестал испытывать боль от контакта глазами, я не переродился в новой, «исправленной версии». Просто то, что раньше болело, но не приносило удовольствия, обрело логический и приятный финал. Нет ничего хорошего в том, чтобы колоть палец иглой, но если капля кровопускания минуту болит, а потом дарит эйфорию — это уже не мазохизм, а осознанная жертва.