Самая счастливая, или Дом на небе (сборник)
Шрифт:
С одной стороны к Ашукино примыкала станция Софрино с кирпичным заводом и старой веткой к карьерам, с другой — полустанок в лесу Калистово. Теперь, отправляясь в Пушкино оформлять покупку, проезжали мимо станции Правда, на которой когда-то жили. За время войны там ничего не изменилось: все так же стоял поселок, и к нему стеной подступал лес, все те же станционные постройки. Все было, как прежде, только раньше на Правде было множество цветов, а теперь они исчезли.
Жилье оформляли на Леонида, имевшего московскую прописку. Каждого начальника Ольга упрашивала, каждой секретарше делала подарки. Раньше Ольге всегда везло — ее
Несмотря на подарки, оформление затянулось на три недели и постоянно прописали только Ольгу с младшим сыном. Анатолию предстояло получить прописку по лимиту — на стройке… Он устроился разнорабочим в городе Клин: старший инженер-конструктор копал канавы, прокладывал трубы и кабель; домой приезжал только на выходные дни, всегда нетрезвым, подолгу сидел у печки, склонив голову, ко всему безучастный.
— Вот идиотизм, — бормотал. — Я со своим опытом и знаниями работаю лопатой. Питаюсь бульонными кубиками. Вот только в выходные и ем домашний суп… Но семью-то навещаю нелегально. В любой момент придут и схватят меня. Я ж без прописки… Живу под страхом. Боюсь милиционеров, контролеров в электричках, домоуправа в Клину, всех начальников — прямо чувствую себя преступником. Отвратительно все это… И что происходит?! Раньше усадьбы громили, а теперь новые дворяне… Там, в Клину, у начальства такие особняки! На «Волгах» катаются, охотятся в заповедниках… Но те, прежние дворяне, были в высшей степени образованными людьми, были интеллигентами, а эти… Им главное — обогатиться… И как такие люди могут строить светлое будущее! Зло не делает добро…
Постоянная нервотрепка и боль за погибших друзей, память о которых с переездом в Подмосковье всколыхнулась с новой силой, и тревога за дочь, которая осталась в Казанской больнице, и раздражение от дурацких законов и несправедливости, с которыми они столкнулись в московской области — все это неотвратимо подкашивало здоровье Анатолия. Настоящее он не понимал и не принимал, прошедшие годы считал сплошной борьбой за выживание с редкими мирными передышками, и только недолгое довоенное время на Правде — по-настоящему светлым мигом, но давно похороненным под пеплом войны.
Ольга наскоро купила кое-какую мебель в Пушкино, привезла ее на грузовике, через неделю пришел контейнер с вещами из Казани, и комнаты приняли жилой вид.
Спустя месяц Ольга выхлопотала разрешение на перевод дочери из Казанской клиники в районную больницу Лотошино под Волоколамском и послала деньги в Казань, чтобы Нину привезла медсестра.
Ольга встретила их на вокзале. Нина выглядела плохо — лицо желтое, руки мелко дрожат, она постоянно что-то бормотала и, точно слепая, все трогала на ощупь.
— Такая спокойная девушка, — сказала о Нине медсестра. — Все время смотрела в окно, никому не мешала.
Но в Ашукино Нина несколько раз испуганно пряталась от «плохих людей», а дома безучастно поздоровалась с родными, вяло прикоснулась ко всем предметам, села на стул и обхватила голову руками, как бы огораживаясь от всего мира.
Дома
— О, боже мой, мамочка, оставьте меня в покое! Разве вы не понимаете, что я тороплюсь на бал… меня давно там ждут, там уже играет музыка…
Ее больное воображение уже далеко оторвалось от реальности.
В Лотошино Нину поместили в палату тяжелобольных. Врачебная комиссия предложила Ольге оформить инвалидность первой группы и пенсию — пятьдесят рублей, с условием, что больную время от времени будут брать домой. Но Ольга настояла, чтобы дали вторую группу, пусть и с меньшей пенсией — она была уверена, что рано или поздно дочь будет работать, и вообще рассматривала инвалидность дочери как временную.
Узнав, что работникам железной дороги через три-четыре года дают жилплощадь в черте города, Ольга устроилась на курсы проводников и через месяц получила железнодорожную форму и стала ездить на скорых поездах до Буя и обратно; трое суток в пути, двое — дома. Половину недели младший сын, уже семиклассник, жил один, и Ольга постоянно тревожилась за него; то и дело звонила старшему сыну, просила в ее отсутствие почаще приезжать в Ашукино. Леонид приезжал. Братья пилили и кололи дрова, топили печь, готовили еду. Леонид рассказывал о работе в театре, о новых постановках. Толя с завистью слушал брата, жаловался, что в школе нет драмкружка; его детское увлечение оказалось живучим — он мечтал стать актером.
— Не думай, что в театре все прекрасно, — говорил Леонид. — Здесь мало одного таланта, надо заявить о себе. Надо, чтобы тебя заметили, взяли в театр, дали роль. Многое зависит от знакомств, а то и от случая… Знаешь, сколько заканчивают театральные училища? Сотни! А в театры берут единицы…
— Все равно буду актером, — упрямо твердил Толя.
Несколько раз он приезжал в Москву и просил брата провести его на спектакль, а по возвращении из поездки матери, восторженно рассказывал ей обо всем увиденном.
— Я верю, из тебя выйдет хороший актер, — говорила Ольга. — В искусстве главное — искренность. А уж это в моих детях есть… Вы все способные, слава богу. Вот только чрезмерно скромные. А кто хочет добиться успеха, должен обладать честолюбием, стремиться к успеху и славе…
…Проводником-напарницей Ольги была Анна Станиславовна, бывшая учительница, которая пошла на железную дорогу, чтобы «иметь сносный заработок».
— Я проработала в школе семнадцать лет и получала сто рублей. Можно на них прожить? А у меня взрослая дочь, то одно надо, то другое. Не будет же девушка одеваться хуже всех…
Анна Станиславовна объяснила Ольге, каким образом в рейсах можно зарабатывать деньги: разглаживать под матрацем использованные простыни, экономить на сахаре, сдавать бутылки, оставшиеся от пассажиров.
— Ну и подарки, — говорила Анна Станиславовна. — Бывает, что-нибудь дарят. Но главное, «левые» пассажиры. Желающих сесть на поезд всегда много. Но у нас такая система: в кассах билетов нет, а в составе всегда есть свободные места — бронь не возьмут или еще что. Этих «левых» мы и сажаем. Ревизоры все знают, заходят и спрашивают: «сколько?». Я говорю: «Двое». А у меня четверо. Даю им десять рублей, и они не проверяют.