Самая высокая на свете гора
Шрифт:
Конечно, Лили теперь обидится. Весь класс пришел, один Славко Беркута не явился, как будто ему не интересно.
Бежать за ними уже совсем не было смысла, слишком далеко они отошли, да еще и Юлько там, будет потом говорить…
На следующий день надо было объяснить Лили, почему я опоздал. Конечно, надо было. Но как я мог это сделать? Если бы хоть Лили сама спросила, я бы объяснил, но она не спрашивала. Я даже подумал, может, она и не заметила, что я не смотрел спектакль, зачем же выскакивать ни с того ни с сего: «Прости, пожалуйста, Лили».
И все-таки, наверно, лучше было сказать, потому что с тех пор, сколько раз ни увижу Лили, столько
Представляю себе, как Лили выходила на сцену (в классе все об этом потом говорили), и мне кажется, что она была похожа на фею, которая когда-то давно приснилась мне. Вся и белом, высокая, черные волосы до плеч. У Лили волосы светлые, только глаза черные. Но мне кажется, что Лили выходила на сцену вся в белом, с черными, непременно черными, волосами. Я знаю, что это не так, а вот мерещится, да и все. Хорошо, что скоро ехать в Харьков, будет не до этих глупостей. Скорее бы уж в Харьков! Кажется, мы летим самолетом. Хорошо бы!
ПОКА САМОЛЕТ ЛЕТИТ В ХАРЬКОВ
На летном поле ветер, как всегда, выдирал землю из-под ног. И когда Славко увидел Лили, ему вдруг показалось, что вихрь вот-вот сорвет девочку и унесет вверх — такая она была крохотная на необъятном поле, где стояли, расправив крылья, громадные самолеты.
— Что ты тут делаешь, Лили? — спросил Славко.
— А, это ты, Беркута? Привет! Мы с папой собрались полетать над городом. Интересно, какой он сверху…
Ветер кромсал слова. Лили отводила со лба прядь светлых-светлых волос. Девочка ничуть не напоминала Славку фею из сна. Он вдруг испугался, что эти его дурацкие мысли могут подслушать, и так покраснел, что принялся оттирать щеку ладонью, чтобы Лили ничего не заметила.
— А ты зачем тут, Беркута?
— Летим на соревнования в Харьков! — И он показал на «бандуру».
— Беркута! Куда ты пропал? Иди скорей! — звали Славка товарищи.
— Ну, я побежал! До свидания, Лили!
— Счастливого пути, — пожелала девочка и помахала Славку рукой, и ему снова стало досадно, что не рассказал, как спешил тогда в театр.
Ребята сели в самолет, как будто всю жизнь пользовались только этим видом транспорта. Они гордо и категорически отказались от предложенных стюардессой кисленьких карамелек. Спортсменам не нужны карамельки. Потом положили руки на подлокотники и смотрели вниз, на землю и облака, смотрели, как первооткрыватели. Как единственные в мире пассажиры большого самолета. И ужасно гордились собственной храбростью и делали вид, будто воздушные ямы — пустяк, даже не выбоинка на тротуаре.
А пока они летят и у них слегка кружится голова от воображаемых подвигов и реальных воздушных ям, на земле происходит бесчисленное количество самых разнообразных событий.
Стефко Ус, например, сидит дома. Голодный, одинокий и злой. Настя все-таки перешла в школу-интернат, парнишке грустно, все ему безразлично, не хочется даже обуваться и идти за хлебом. Отец еще с утра ушел, да пусть хоть и не возвращается, Стефко не пожалеет. Он лежит и размышляет: а что, если бросить все на свете — и эту лачужку, где каждый угол осточертел, и школу, и даже город — и закатиться куда подальше?
Ведь все пристают, шагу не дают ступить: вон чижик-староста и тот нарисовал карикатуру в газете — сидит
Все хохотали, просто покатывались:
— Усатый Стефко Ус!
И Чижик радовался своему остроумию.
— Ясно, — сказал ему Стефко. — Пошли, поговорим!
И поговорили. Малыш кровь из носу утер, но учительнице не пожаловался. Пусть бы только попробовал!
А еще в школу на практику пришли студенты. Один ходит следом за Стефком как привязанный да все учит, разъясняет — вот тоска! Ну на что Стефку эти поучения?
Бросить бы все!
Под окном засвистал Грицко Лопух, бес его знает, как его настоящая фамилия, Лопух и Лопух! Стефко не отозвался — пусть убирается, Стефку не надо ни Лопуха, ни кого другого.
В окно заглянул воробей, покрутился, попрыгал туда-сюда, словно хотел развлечь мальчика. Раньше Настя ссыпала на подоконник хлебные крошки — воробьи лакомились на даровщинку. Тогда Настя говорила, как бабушка Олена: «Пришел едок на даровой кусок», и смеялась тоненько и весело… Стефко тихонько подошел к окну, воробей покосился на мальчика. И вдруг вспомнилась сорока, которую они тогда с тем парнем, приятелем Юлька, отнесли к старой учительнице. Интересно, зажило ли у птицы крыло? Стефко открыл окно, воробей вспорхнул и скрылся.
Стефко потянулся, оглянулся вокруг — ох, не хватит ли сидеть в пустой комнате? И принялся натягивать на ноги башмаки гря-аз-ные, может, и не чищенные никогда.
В воротах наткнулся на Юлька.
— Здорово, Стефко, как живешь?
— Да так, ничего себе, — сказал Стефко и бросил взгляд на новые туфли Юлька.
Они блестели как зеркало, и Юлько шагал в них осторожно и горделиво. Он пошел направо, а Стефко — налево. Шел по улице, заложив руки в карманы пальто, и на лице у него было написано презрение ко всему миру вообще, а к туфлям Юлька в особенности. Хотя, по правде сказать, ему хотелось носить блестящие новые туфли. Только такая трата не входила в ближайшие планы папани.
Стефко Ус решил зайти узнать, зажило ли у сороки крыло. Он шел неторопливо, а тем временем Юлько Ващук успел купить газету, чтобы посмотреть, какие картины идут в городе. Он купил газету, развернул ее, пробежал заголовки. И вдруг остановился, как споткнулся, и строчки запрыгали у него перед глазами, словно их задергали на веревочках. Что он увидел в газете? Почему запрыгали строчки? Об этом Юлько не сказал бы никому на свете и, если бы мог, собрал бы все газеты в городе, чтобы больше никто не прочел того, что прочел он.
Папа написал небольшую книжку о Львове. Юлько читал ее, и гордился ею, и любил ее, а в книжке — так писали в газете — была уйма чужих, не папиных мыслей. Папа воспользовался чужим, как вор пользуется чужими часами или чужими деньгами, списал мысли и факты из старых журналов, когда-то выходивших во Львове. А кто-то другой уличил папу в краже и рассказал об этом всему городу, всему миру, перечислил фамилии людей, чьими мыслями папа воспользовался. И все это написано холодным, злым тоном.
Юлько Ващук в эту минуту никого не хотел видеть, он боялся, что его заметят и раздастся презрительное: «A-а, это он, сын того Ващука…» Юлько Ващук не хотел, чтобы его звали Юльком Ващуком, и не хотел видеть стены любимого города, улицы, по которым они гуляли с папой. Не хотел, потому что перед ним вдруг оказалось отвратительное зеркало кобольда из детской сказки — все в мире предстало искаженным, гадким и чужим, а он, Юлько, без возражений поверил, что оно так и есть.