Самая высокая на свете гора
Шрифт:
— Послушайте, Варвара Трохимовна, а вы не допускаете, что мальчик, может быть, слишком самолюбив, чтобы оправдываться?
— Что вы предлагаете, в конце концов? Спускать? Прощать? Один раз простили — и вот результат. Не прошло и двух недель, как мальчишка снова выкинул штуку! Да еще какую! Позор для всей школы. Если мы не накажем его, в городе станут говорить, что наша школа — рассадник хулиганства.
Забыв всякий такт, Антон Дмитрович хлопнул дверью учительской, отстранил оторопевшую первоклашку и быстро поднялся по лестнице к
Директор, как Варвара Трохимовна, разводил руками и удивлялся:
— Не понимаю вас, Антон Дмитрович… Вы беретесь защищать хулигана?
— Беркута не хулиган. Разве можно навешивать на мальчика оскорбительную этикетку, даже не попытавшись понять, что произошло? Да если это и случилось — я не верю, но допустим, — так следует ли устраивать детский суд над взрослыми людьми? Поставьте себя на место родителей Беркуты. Это умные, порядочные люди. И вдруг тринадцатилетние дети обращаются к ним со словами: «Вы дурно воспитали сына!» Это же комедия! Такие спектакли портят отношения детей и родителей, развращают школьников.
Аргументы Антона Дмитровича, вероятно, казались директору необоснованными и наивными, потому что он доказывал свое — спокойно, рассудительно, как будто речь шла о приобретении наглядных пособий, а не о судьбе ученика.
— В нашей школе не случалось ничего подобного. Если вдруг в здоровом, дружном коллективе появилось болезненное явление, его следует ликвидировать. Товарищеские суды практиковались во многих школах, и это приводило к хорошим результатам. Не понимаю, почему вы возражаете против мнения учительского коллектива. В конце концов, мы просто выглядели бы смешно, если бы отказались от своего решения.
Глядя, как директор равнодушно переставляет на своем столе пресс-папье и чернильницу, как тщательно вытирает бумажкой подставку для календаря, Антон Дмитрович пытался сдержать раздражение и гнев, пробовал себя успокоить.
— Думаю, что, будь я в эти дни в школе, до такого решения не дошло бы. Разрешать детям играть во взрослых и вершить суд над старшими, достойными всяческого уважения людьми — это же не только антипедагогично, это даже страшно. Так можно травмировать ребенка. Беркута уже и сейчас не похож на себя. Вы видели, какие у него глаза? Холодные, злые и в то же время по-детски обиженные.
— В школе слишком много детей, я не успел приглядеться, какого цвета у них глаза, — пожал плечами директор.
— Я ему говорю, что рассказывал о Лазурных пещерах на совещании и специалисты-спелеологи заинтересовались, а он отвечает: «Антон Дмитрович, я теперь уже никакой спелеологией заниматься не буду, не нужна мне спелеология, мне теперь все равно…» И смотрит на меня исподлобья. Славко Беркута никогда так не смотрел. Я прошу его объяснить, как там было дело с этим вином, а он отворачивается и молчит. Вы понимаете, что это значит?
— Совершенно ясно: закономерное поведение для упрямого разбойника.
— Почему «разбойника»? Как можно с такой уверенностью утверждать?..
— Очевидно,
В два часа дня
Усталая немолодая женщина щурила глаза с короткими ресницами, привычно постукивала карандашом по столу. Работа в детской комнате милиции приучила к внимательности. Выработалась привычка запоминать лица и интонации, обращать внимание на жесты и одежду. У девочки, которая теперь сидела перед ней, были черные — зрачков не видно! — глаза и светлая челка над темными бровями. Девочка волновалась, она взяла со стола листок бумаги и, сама не замечая, рвала его на клочки.
— Беркута не мог так, — говорила девочка. — Не мог он пить. Я понимаю, может, он там стоял с ними, а потом не хотел называть их имена, может, он и правда не знал… Беркута такой… он не мог. Если вы мне не верите, спросите у наших, у кого угодно из седьмого «Б», они скажут. Они стоят на улице. Беркута не такой, это просто недоразумение!
— Я хочу тебе верить, девочка, мне нравится, что ты пришла защищать товарища. Но если человек отказывается от того, что было на самом деле, как ты думаешь, что это значит?
Девочка рассыпала по полу клочки бумаги, снова собрала их.
— Беркута не отказывается, он вообще ничего не объясняет, он говорит: «Раз вы мне не верите, я не стану никого заставлять». Он ужасно гордый, Славко Беркута! И если будет этот суд…
— Какой суд? О чем ты говоришь? Я написала письмо в школу, посоветовала директору обратить на мальчика внимание. Собственно говоря, он произвел на меня довольно приятное впечатление, потому что ничуть не походил на хулигана…
— Он фехтовальщик. И спелеологией занимается… Не мог он…
Старшая собеседница улыбнулась, и тогда ее невыразительное и ничем не приметное лицо вдруг ожило, словно она вышла из тени на яркое солнце.
— Это хорошо, что он фехтовальщик и спелеолог. Но не это определяет человека. Разве ты пришла ко мне потому, что он фехтовальщик и спелеолог?
— Да нет, не поэтому, вы правду говорите. Мы потому… Мы все знаем, какой он.
— Что ты имела в виду, когда упомянула про суд? — спросила женщина.
… На улице к девочке стремглав бросились ученики и ученицы из седьмого «Б»:
— Что она тебе сказала?
— Ты ей все объяснила, Лили?
— Будет суд или нет?
— Она очень симпатичная. Она звонила в школу. Директор сказал, что теперь он уже ничего не может и не хочет отменять. Эта женщина обещала обязательно прийти на суд.
— Защищать Славка или наоборот?
— Не знаю. Откуда я знаю, что она сделает? Она сказала, что Славко произвел на нее приятное впечатление.
— Ну чего Беркута молчит?
— Надо ему было связаться с этими ребятами!