Самодержавный попаданец. Петр Освободитель
Шрифт:
— Ну вот и славно… Иди, государь, — солдат устало прикрыл веки, — нечего тебе здесь делать…
— Я не могу… — Петр задыхался под тяжестью, давившей сверху.
— А ты через не могу… — прошелестели губы. — Мы же смогли…
…Сдирая пальцы в кровь, с неимоверным усилием Петр выполз из-под навалившихся тел и, шумно дыша, отвалился на спину. Немного полежав, он повернулся к Тихомирову:
— Прощай, старый солдат!
Петр поцеловал старика в лоб, погладил слипшиеся от крови, колючие волосы и, не разбирая ничего перед собой, встал и пошел. Он уже видел знакомую темную ризу до земли и знал,
Человек повернулся. На этот раз старец смотрел на него печально, голубые мальчишеские глаза не искрились доброй теплотой. Коричневая ряса казалась подернутой мутной дымкой, только скорбно сложенные ладони, морщинистые и натруженные, перебирали бесшумные четки.
— Ну вот! В прошлый раз ты не знал, о чем меня спросить! А сейчас?
— Отче! — Петр тяжело опустился на колени. — Я и сейчас не знаю! Я не могу… Мне слишком тяжело…
— А ты через не могу… — Он положил свои ладони на голову Петру, но благодати, как тогда, раньше, Петр не почувствовал. — Так ведь тебе сказал раб божий Иван?
— Да! — По щекам Петра текли обжигающие слезы. — Я постараюсь! Только почему, отче, почему мне так тяжело? Скажите, что мне сделать, чтобы облегчить хоть как-то свою ношу? Непосильная она…
— Кому много дается, с того много и спрашивается, сын мой! — Петр почувствовал, как веки наливаются свинцом и нестерпимо хочется спать. — Твои люди отдают тебе самое ценное, что у них есть, — свои жизни, а также свой талант, свою волю, свою веру в тебя. Из них, как из кирпичиков, ты строишь могущество своей державы. И ты, и те, кто родился, и те, кто еще родится, проживаете за них, погибших, их жизни… Поэтому не кори себя и прими с благодарностью их дар! — Голос гулко отдавался в голове, отдаляясь в пустоту, а Петр проваливался все глубже и глубже в спокойный тихий сон. — А теперь спи! Тебе нужно отдохнуть, ведь тебе еще столько предстоит сделать, сын мой…
Берлин
— Старый плут! Вокруг пальца обвел, как мальчишку!
Король Фридрих в сердцах помянул вице-канцлера Бестужева, который опять путал карты в политическом раскладе. Возвратил его русский кайзер из ссылки, а тот и рад стараться, снова за старое взялся. И что тут будешь делать?! Ну, брат Петер, ты еще тот политик!
Только вчера, после разговора с русским послом с непроизносимой для немца фамилией, старый король понял, что его самым наглым образом обманывали: тянули время, давали обещания, только возвращать Восточную Пруссию с Кенигсбергом и Данцигом отнюдь не собирались.
Одно утешало — датский король тоже зря облизывался на Голштинию, теперь ее ему не видать, как собственных ушей. Хуже того, может и Шлезвиг потерять, благо у русского императора хорошая память на разные пакости.
— Ну, «братец» Петер! — Король хрипло рассмеялся, но тут же стал серьезен. Теперь слово за ним, и последствия лягут на его несчастное прусское королевство, урезанное русскими на добрую четверть.
Но самая главная неприятность в том, что на турок, могущих осилить русского медведя, надежды не осталось. Вот он, лежит на столике подарок от русского «брата», что напрочь перечеркнул все его чаяния и планы.
Король покосился на новейшую русскую барабанную винтовку, при тусклых свечах отливавшую
Старик усмехнулся, припомнив растерянные лица своих генералов, увидевших результаты стрельбы. Он тогда не отказал себе в маленьком удовольствии, процитировав им строки из письма Петера, в которых тот, выставляя себя защитником христианской веры, уверял, что его войска, воюющие против турок, на треть вооружены именно такими винтовками. Но самое главное, заводы продолжают их выпускать в больших количествах, и через год семьдесят тысяч русских солдат получат новые фузеи.
Генералов чуть кондрашка не хватила прямо там, на месте, от таких известий. Защита христианских церквей дело хорошее, но угроза была явственной — интересно будет, брат Фридрих, посмотреть на твое воинство, когда по нему из скорострельных винтовок стрелять будут!
Рассыпался Петер в уверениях и «братской любви», мол, верит в то, что никогда более пруссаки и русские не сойдутся на поле брани, ибо ничего хорошего в войне между ними нет: соседи только выигрыш подсчитывают.
С последним утверждением Фридрих был полностью согласен, еще бы, сам в прошлую войну с цезарцами сцепился. Воевал, побеждал, да толку не было, все победы ушли, как вода в песок, зато от королевства куски откусывали добрые, до сих пор раны кровоточат!
Фридрих медленно прошелся по кабинету, и тут ему на память пришло давнее письмо милой Фике, что стала императрицей Екатериной Алексеевной. Она разъясняла смысл русских поговорок, и одна, по поводу кнута и пряника, ему хорошо запомнилась. Да! «Брат» Петер с самым любезным видом показал ему «кнут», пусть из-под полы, намеком, но показал. Отведать его королю не хотелось, сильно не желалось, но и Восточной Пруссии было до боли жалко.
— Пора нам попробовать «пряника»! Надеюсь, что с ним братец меня не обманет, с него станется! Византиец, а не немец!
Король тяжело вздохнул и снова уселся за стол читать полученные от императорской четы письма из Петербурга и Кишинева.
Фильконешти
Великий визирь Халиль-паша, полноватый осман, в растерзанном, когда-то богатом халате, с закопченной бородой и припорошенным сажей лицом, с нескрываемым ужасом взирал на свой лагерь, вернее, на то, что когда-то было лагерем для стотысячного турецкого войска.
Огромное дымящееся пепелище, забитое грудами убитых, затоптанных и сожженных заживо людей и лошадей, сейчас раскинулось перед его глазами, заполненными слезами невыносимой муки.
— Алла иль Алла, бисмалла Алла…
С сухих потрескавшихся губ визиря слетали еле слышимые молитвенные слова. Он обращался к Всевышнему с просьбой уберечь от адских стрел, что совсем недавно огненным ливнем низвергались с небес.
В ушах до сих пор стоял животный вой горящих людей и выворачивающее душу наизнанку ржание несчастных лошадей. И ничто не могло спасти от пламени, которое невозможно было залить водой — оно еще ярче разгоралось. Халиль-паша понял, что в руки русских попал секрет знаменитого «греческого огня», который вот уже три века считался утраченным.