Самое счастливое утро
Шрифт:
Учитель истории Елена Игнатьевна Бурова ушла на пенсию, уроки (а по «наследству» – и классное руководство) вела теперь недавняя выпускница Инна Николаевна Дашкова, смотревшая на нас внимательными голубыми глазами. Ее лицо в обрамлении прямых льняных волос было дружелюбным, не утратившим той девичьей припухлости, от которой теряют голову рано созревшие парни. Наша «Камчатка», в которой выделялся совсем уж мужской статью Гриша Кульян, тут же проявила себя. Кульян то ли случайно, то ли специально опоздал на урок истории. На обычное замечание и вполне понятный жест Инны Николаевны, постучавшей тонким пальчиком по циферблату, он ответил явно заготовленной фразой: «Ваши часы на керосине работают!» Дашкова
Во всех школах в те годы было введено производственное обучение для старшеклассников. Наш директор выбрал автомобильное дело для мальчиков, и швейное – для девочек. Автодело вел мой отец. Его кабинет был увешан цветными плакатами, а по углам стояли двигатели в разрезе и такие же полуразрезанные задние мосты и коробки передач. Иногда он показывал учебные фильмы, но больше рассказывал сам – его слушали с нескрываемым интересом. Двоечники и троечники здесь не водились – мы мечтали получить профессиональные шоферские права.
Военное дело, которое отец давно превратил в образцовый предмет, тоже пользовалось успехом, но только у мальчиков – девчонки привносили в наш будущий солдатский строй сплошную несуразицу: то завизжат невпопад, то ноги на плацу перепутают, то автомат соберут так, что без слез и смеха не взглянешь.
На краю спортивной площадки отец построил стрельбище: уложил друг за другом несколько полых бетонных труб, на срезе горы поставил мишени, а с противоположной стороны расстелил спортивные маты. Стрелять полюбили все – и мальчики, и девочки. Увлеклись так, что пропадали там часами. Некоторые из нас даже шли на разряд. Переносить оружие могли только парни – в парусиновых чехлах с ручками мы перетаскивали три винтовки ТОЗ-8 и одну ТОЗ-12, которую берегли для соревнований, – эта «мелкашка», т. е. малокалиберная винтовка, была настоящей спортивной моделью.
В оружейную комнату, украшенную сигнализацией, стремились все юноши, но у меня было преимущество – я мог зайти туда в любое время. Там хранились лупастые противогазы, дозиметрические приборы, гранаты – «лимонки», пневматические и малокалиберные винтовки, автоматы Калашникова и даже ручной пулемет Дегтярева ДП с широченным круглым патронным диском наверху. Хранилище за железной дверью и такой же решеткой, располагавшееся в полуподвале, рядом с раздевалками, притягивало мальчишек всех возрастов, но только я знал его содержимое полностью – казарменный запах промасленного оружия запомнил почти на клеточном уровне.
На соревнования в Лазаревское поехали лучшие наши стрелки. В закрытом спортивном тире, на стенах которого висели фотографии чемпионов, увешанных медалями; мы, ожидая своей смены, переволновались, и потом, лежа на матах, «виляли» стволами слишком часто – черные круги мишеней словно убегали от нас. В общем, очков набрали меньше, чем ожидали, но на разряд хватило.
В школьном автобусе, возвращавшим нас в Лоо, я привычно разместился рядом с Вазгеном – мы и в классе сидели за одним столом. Разговорились. Размечтались. Незаметно для себя подошли к вопросам, которые сидели в каждом: «Что ожидает нас впереди? В чем заключается смысл жизни?» Меня не первый год распирало от этих внутренних умозаключений. Постепенно сложилась картина собственного, пока еще смутного, пути, в котором было многое: служение Родине, людям, творчество, а за горизонтом – семья, дети, свой дом… Я поделился выстраданными мыслями с соседом и чуть не обомлел от неожиданности: Вазген совершенно спокойно, даже как бы играючи, изрек: «Для меня смысл жизни –
Всю оставшуюся дорогу я размышлял. Оказывается, есть иной взгляд на жизнь, и я догадывался, что этот взгляд имеет не философскую (о религии тогда не говорили, – и не потому, что боялись, а из-за неумения о ней рассуждать), а национальную основу. Разные корни, разные традиции, разные цели…
Так впервые я понял, что нет никакого советского интернационализма, по наивности смешанного мной с русской «всемирной отзывчивостью», а есть свое, родное, и есть иное – пусть не совсем чужое, но другое, и с этим надо как-то жить.
И все-таки, какими мы были еще детьми! Как непростительно много мы убили времени на модную музыку, на пластинки, на погоню за «современными», как тогда казалось, стилем и ритмом!..
В тот год какая-то невероятная популярность вспыхнула у группы «Бони М». Я отстоял многочасовую очередь в магазине «Мелодия», но купил-таки журнал «Кругозор» с вожделенной страницей, в которую была вклеена гибкая пластинка с двумя их песнями. На ближайшем школьном вечере с танцами я, задрав нос от собственной значимости, небрежно вручил Вазгену, ведущему вечер, эту «драгоценность». Он, забыв обо всем, сорвал с электрофона заезженный диск-гигант и поставил «классную группу» на его место. Застучали ритмы диско. Вазген, подбежав ко мне, восторженно спросил: «Ну, ты даешь! Где отхватил? Это стерео?» Я не знал, что ответить. Он, махнув рукой, поспешил к усилителю – надо было в нем что-то отрегулировать.
Кстати, в конце года группа «Бони М» выступила перед изумленными советскими телезрителями в студии «Останкино»! Мы чуть не упали со стульев – солистки-негритянки появились перед камерами в сарафанах и белых кокошниках, а Бобби Фаррелл щеголял в красной рубахе и сапогах!..
Вазген и другие мои одноклассники, Жора Меликян и Андрей Задикян, были своими в школьном вокально-инструментальном ансамбле. Я им жутко завидовал, и не только из-за того, что не умел играть на гитаре и не был уверен в своем голосе, но еще из-за их популярности среди наших девчонок.
Мне приходилось довольствоваться пением в школьном хоре – выступали мы обычно в кинозале зимнего Дома культуры Лоо по большим советским праздникам. В нем же смотрели кино, листали газетные и журнальные подшивки, иногда танцевали рядом, на открытой танцплощадке, под звуки принесенного с собой магнитофона…
Прошли годы. На месте разрушенного «перестройкой» ДК теперь стоит величественный каменный храм во имя Святого Апостола Симона Кананита, в котором тоже звучит хор, но только церковный.
Новый год школа готовилась встретить традиционным концертом. Нашему 10-му «а» досталась самая незавидная его часть – инсценировка классики (на выбор). Нас не радовал даже сам факт, какого-никакого, но выбора. Во время классного часа, на котором и была объявлена «новость», мы прятали глаза в пол – никого не прельщала возможность проявить себя на сцене. Пришлось назначать «ответственного» – им оказался я.
Не знаю, почему, но на горизонте моих мыслей появился «Челкаш» Максима Горького, точнее, его концовка. Героев там всего двое: бродяга Челкаш и крестьянин Гаврила; конфликт ясен и зрим, без декораций и вовсе можно было обойтись. Я «привлек» подходящего своей комплекцией и вальяжностью Андрея Задикяна, и работа тронулась в путь.