Самое счастливое утро
Шрифт:
В конце августа 1973 года состоялась премьера многосерийного фильма «Семнадцать мгновений весны». Сейчас невозможно объяснить, почему тогда пустели вечерние улицы, почему все – от школьников до стариков – не могли оторваться от экрана. Шикарная многолетняя режиссерская работа, единственная в своем роде актерская игра, выразительная музыка – все это было, но мы заворожены были не этим, а каким-то необходимым и близким всем ритмом повествования.
Школа в сентябре бурлила, на переменах мы обсуждали каждый поворот сюжета, варианты его продолжения, поведение героев… Анекдоты появились сразу,
Так, под анекдоты, шутки и беспечные разговоры, незаметно подошел к концу 1973 год.
Новогодняя ночь стреляла из ракетниц, шумела весельем, из радиолы лилась мелодичная, красивая, но легкомысленная песенка Людмилы Сенчиной о Золушке, которая потеряла башмачок… Сенчину я видел «живьем», она шла пешком от сочинского концертного зала с большим букетом цветов, – настоящая принцесса, ослепительная, волшебная, прекрасная. Она скромно и чуть смущенно улыбалась, понимая, что на нее все смотрят.
Новый, 1974 год, был переполнен учебой, занятий было так много, что сами уроки не запомнились – они отложились, наверное, в какой-то специальной кладовке моего сознания. Почему-то вспоминаются не школьные труды, а бытовые мелочи, вроде буфета, где на перемене я покупал стандартный набор: коржик и кофе, с удивлением наблюдая, как одноклассник Гриша Кульян накладывает себе в тарелку сразу несколько парных сарделек, огромную порцию картошки, берет стакан сметаны, – мне за день столько не съесть! Может, поэтому он был почти в два раза толще меня…
Зато я знал толк в мороженом! Мы покупали его в киоске в пяти шагах от автобусной остановки: молочное за 10 копеек, – в бумажных стаканчиках с деревянной палочкой, которую выдавали отдельно; пломбир в вафельных хрустящих корзиночках за 22 копейки; самый вкусный шоколадный с орехами за 28 копеек. Нарядный автомат с газированной водой стоял рядом: без сиропа она стоила 1 копейку, но пили ее редко, а вот с сиропом нравилась всем – 3 копейки бросали в щель, не раздумывая. Почему-то сейчас и мороженое, и газировка не так вкусны, как прежде…
Детство было веселым и немного сумасшедшим: чем, например, объяснить менявшуюся каждый сезон моду на развлечения. Сначала все сходили с ума от попрыгунчиков: разноцветных мячиков на резинке, – на переменах мы обстучали ими все стены и даже потолки. На смену попрыгунчикам пришли маленькие пластмассовые киноаппараты с закольцованной пленкой и с коротким смешным мультфильмом на ней, – производили игрушку, кажется, в ГДР. Надо было направлять аппарат на свет, чтобы увидеть «мультик», – мы ходили, как полуслепые и стрекотали, как кузнечики в жаркой степи. Потом предметом зависти стала жевательная резинка – ее привезли из настоящей заграницы. Особенно ценились разноцветные шарики под названием «Турбо».
После уроков можно было отдохнуть: сходить на горную речку и ловить крабов, переворачивая тяжелые камни, под которыми они прятались; доставать из черноморской глубины рапанов и тех же крабов, но уже других, потемнее и покрупнее; сидеть с удочкой и поплавком в речных поймах или на пляжном причале. Хотя речная рыбалка не шла ни в какое сравнение с морской…
К ней мы с отцом готовились
Солнце еще не взошло, а мы уже отчалили от берега. Мерно поскрипывали уключины, раздавался бурлящий звук разрезаемой веслами воды. Зеленые горы на берегу уменьшились, безлюдный пляж исчез. Весла в руках папы взмахивали привычно, точными, уверенными движениями. Отец табанил, лодка по инерции скользила по спокойной водной глади. Он зачерпывал ладонью воду с правого борта лодки и освежал лицо. Утреннее морское сияние ровного серого стекла постепенно разгоралось и начинало блестеть новыми красками: изумрудно-зеленой глубиной; искрящейся всеми цветами радуги поверхностью и раздвигающимся горизонтом вслед за увеличивающейся короной солнечных лучей. Еще мгновение – и вспыхнувший небосвод осветил все вокруг. Море заиграло, открылось его внутреннее свечение – вот теперь самое время для ловли!
Ставки были привязаны к лескам заранее. Снасть опускалась вниз под мягкий звук раскручивавшейся катушки. За грузилами спешили крючки: серебряные, золотистые, с разноцветными перьями. Где-то в глубине ждала добычу маленькая хищница, перламутровая ставрида. Леска не успевала размотаться, как руки вдруг чувствовали щелчок и дребезжание – стайка поймана! Удилища дрожали, покачивались, бились в припадке, мы с азартом крутили катушки и поднимали из воды трепещущую связку – гирлянда из нескольких ставрид блестела в солнечных лучах. Мы снимали рыбу с крючков и бросали в лодку. Темные спинки, извиваясь, шевелились в успевшей просочиться в лодку воде. Ставридки изворачивались и потрескивали, как зубья расчески, если проводить по ним руками.
Азарт давал о себе знать – мы двигались, как заведенные, стремясь успеть выловить как можно больше рыбы из проходящей стаи. Безумие заканчивалось только с ее уходом.
Следующий переход был вынужденным – ставрида не клевала. Подкрепившись съестными запасами, мы двигались к горизонту – берег превращался в узкую полоску гор. Так далеко клевал только хек. Эта рыба ходила у дна, была раза в три крупнее, но флегматичнее – иначе порвала бы нам ставки. Удилища уже не трепетали, а выгибались, как спины дельфинов, до самой воды – мы с натугой вытаскивали улов. Осторожно отцепляя тушки хека, мы внимательно смотрели на саму гирлянду – в ней мог затаиться похожий на хека морской скорпион, его острые иглы на загривке были смертельно опасными, – приходилось иногда их вырезать.
Если же на ставку нападала черноморская акула катран – время терялось вместе со снастью. Поднять в лодку ее было невозможно, хотя один раз я заставил папу совершить ошибку, крикнув в тот самый момент, когда характерная акулья спина была подтянута к лодке: «Веслом ее!» Я хотел сказать, что надо попробовать подцепить катрана веслом – отец же понял меня по-своему и изо всей силы ударил ее по спине… Мы долго смотрели, как растворяется в переливающейся в лучах солнца морской воде силуэт хищницы.