Самокрутка
Шрифт:
— Ты не смейся. Ныне мы речь нашу пустяками не кончим. Ты выслушай, всё обсуди и приди ко мне с ответом, хоть через неделю. Время терпит. Более недели я тебе дать не могу. За тебя посватался сенатор Камыш-Каменский.
— Ну-с?.. — могла только выговорить Анюта.
— Ну вот... Он свата присылал. Да непростого, — он приходится дядей графу Алексею Григорьевичу Разумовскому.
— У графа, батюшка, такого нет дядюшки! Разве простой казак с Украйны? — желчно произнесла княжна.
— Родственник графа, говорю тебе. А как он там ему приходится,
— Ну и Христос с ними: и с сенатором, и с графом, и с сватом. Коли они все хохлы — то по ихнему обычаю — вы и дайте ему арбуз или тыкву...
— Зачем?
— Дайте, говорю. Или с Феофаном пошлите сенатору на дом. Он поймёт...
— Нет, дочушка. Это всё пустое. Он сватается, а я его в зятья хочу себе.
— Батюшка. Вы шутите шутки. Да хуже этого жениха у меня не бывало. Он старик, ваш, почитай, ровесник!..
— Хочу я его в зятья... И на этом я стал! И с этого не сойду! — выговорил князь. — Коли ты мне дочь, то исполни моё желание родительское — видеть тебя за ним замужем — пока я ещё жив и здоров. Коли ты моего желания отцова не захочешь исполнить, то тогда...
— Что же?.. — уже совсем смутясь, трепетно проговорила княжна.
— Тогда... — Князь задумался, видимо колеблясь, опустил глаза в землю, но твёрдо произнёс наконец: — Тогда, прости меня, дочушка, а тебе всё-таки быть за ним против твоей воли.
— Как же это?.. — упавшим глухим голосом промолвила княжна.
— Как бы там ни было!
— Батюшка... Я... я ведь не совсем российская девушка, — дрогнувшим голосом произнесла княжна. — Вы сами всегда сказывали мне, что у меня нрав татарский, дикий, что со мной нельзя обходиться как с другими девицами. Ну, вот я вам и скажу прямо, простите меня... А я скажу прямо... — заплакала вдруг Анюта и, став на колени пред сидящим отцом, она выговорила твёрдо: — Я ни за что не пойду за этого хохла.
— Отдадут... — промолвил тихо князь, глядя не на дочь, а в сторону.
Княжна почувствовала, что её тревога и смущенье исчезают и на место их поднимается в душе глухая буря.
— Как отдадут?.. Нельзя же силой свезти в храм? — вдруг тихо и спокойно заговорила Анюта.
— Можно. Свезут! — тем же голосом выговорил князь.
— Скрутят по рукам и ногам и потащат... — начала уже улыбаться девушка, хотя побелевшие губы дрожали, произнося слова. — В храм Божий как поклажу внесут и будут венчать... скрученную верёвками?
— Скрученную!.. Можно не верёвками, а шёлковым кушачком.
— Вам этого не дозволят. Судить будут за срам в церкви.
— Не здесь, дочушка. В подмосковной, свой поп всё сделает, что повелю!
Наступило молчанье. Княжна положила руки на колени отца и нагнулась, стараясь заглянуть в его опущенные глаза... Но князь ещё более опустил ресницы, будто не имея силы выдержать взгляда дочери.
— Батюшка... Я, кажется, ума решаюсь... Вы ради забавы всё это?.. Скажите мне. Я не верю ушам...
Князь молчал и только тяжело вздохнул.
— Батюшка. Ведь
— Об этом сказано уж тебе, — строго вымолвил князь, — думать ты можешь — я запрет на твои мысли положить не могу... Но говорить мне об этом ты не смей. Для меня есть на свете Борис-внук. У тебя есть Борис-племянник, а Бориса суженого нет. И по закону православному быть не может.
Княжна вскрикнула тихо и порывисто поднялась с полу на ноги. Князь невольно поднял глаза на дочь. Она стояла вся вытянувшись, чуть-чуть откачнувшись назад, точно собиралась прыгнуть, как прыгала иногда в детстве, напоминая горных коз. Лицо её было бледно как снег, а глаза разгорелись и сверкали на отца.
— Я убегу из дому... — прошептала она едва слышно, но в этом шёпоте был не страх гнева отца, а огненная страсть и сила бунтующей в сердце южной крови.
— Куда? — тихо отрезал Артамон Алексеевич.
— Куда глаза глядят... На край света...
— Такого края нет у света. Может топиться соберёшься?
— Нет. Топиться я не стану. У меня будет надежда что вы одумаетесь и без меня не захотите жить одни. — Голос Анюты задрожал вдруг и прервался... — Вы меня позовёте, простите и мы опять заживём по-старому — тихо, мирно... как жили до сей поры... Вы меня прежде... любили... Голос княжны упал, взор затуманился и слёзы показались опять на глазах... Чувство, которым звучал её голос, коснулось и князя... Лицо его слегка поморщилось. Он будто крепился, чтобы не заплакать...
Анюта уже собиралась броситься на шею к отцу и конечно победить его всесильным оружием своей любви, которая была в ней к отцу, всегда её лелеявшему всю её жизнь.
Но князь вдруг поднялся и выговорил сухим, резким голосом, который дочь редко слышала и ненавидела:
— Ступай к себе. Одумайся... Даю неделю сроку... Чрез неделю дай ответ: хочешь ли по доброй воле идти за сенатора и венчаться по-людски и по Божьему. Не одумаешься, дочь, будешь перечить мне, стращать меня разными страхами... я тебя обвенчаю на свой лад, не взыщи...
— Скрученную?! Силком?! — снова с усмешкой заговорила и княжна.
— Да, дочушка. Что ж делать? Потом сами оба посмеёмся, когда стерпится с мужем, да полюбишь его.
— Это ваше последнее слово?
— Последнее...
— Ну, а моё последнее будет: Грех вам! Я же мужа и Господа Бога обманывать не могу. И если я не сумею убежать из родительского дома и вы меня поймаете, да запрете до свадьбы, то венчать меня будете связанную на рукам и ногам... Сама я не двинусь!
— Так и знать будем. Так всё и приготовим, ваша сиятельство.