Самокрутка
Шрифт:
— Фу, какая раскрасавица! — воскликнула она, глядя на себя. — Мертвец с того свету!
Действительно, от бессонной ночи, волненья и тревог — да ещё не успев отдохнуть вполне — Анюта была сильно бледна, а глаза, слегка впалые, лихорадочно горели.
Однако чрез полчаса она вошла в кабинет отца.
Сенатор вежливо раскланялся и пытливо уставился глазами в её лицо, поразившее его. Князь, конечно, тоже сразу увидел перемену в лице дочери и заботливо, почти тревожно оглядел её. В глазах его и в выраженьи лица сказалось столько боязни, даже
"Любить — любишь, а загубить не жаль", — подумалось ей.
Князь кротко и будто стараясь чрез силу быть холодным и резким, объявил дочери, что сенатор желает с ней переговорить наедине. Сказав это, Артамон Алексеевич тотчас же вышел.
Княжна села и не поднимала глаз на Каменского, не двигаясь, как бы приготовилась слушать. Лёгкий, едва видимый румянец заиграл на её бледных щеках. Гнев подступал к сердцу, подступал к горлу и давил его.
"Нет, уж я тебя удивлю! — думала княжна. — Ни от одной московской барышни во веки веков никто не слыхал и никогда не услышит того, что ты от меня, крымки, сейчас услышишь"...
— Я хотел, княжна, побеседовать с вами... — вежливо начал Камыш-Каменский, несколько смущаясь и дрогнувшим голосом... — Мне надо... Нам обоим равно надо перемолвиться без посторонних... об разных важных обстоятельствах. Вам известно, что я просил вашего родителя, чрез моего друга, сделать мне честь...
— Вы желаете на мне жениться? — сухо выговорила княжна, всё не поднимая глаз.
— Да-с. Если я могу надеяться...
— На что...
— Могу надеяться, что вы разделяете то чувство, которое есть во мне.
— Я не могу его разделять! — звеняще сухим шёпотом заговорила Анюта, что всегда случалось, когда вся её огненная и сильная натура трепетала под наплывом гнева, который она едва сдерживала в себе.
— Почему же?
— Я не могу разделять... иметь такое же чувство к вам, какое вы имеете ко мне. У меня огромное состояние, куча вотчин... крестьян, куча денег, которым мы с родителем и счёта не знаем, — а у вас, кроме золотого мундира в сто рублей, ничего нету.
Сенатор как-то крякнул, поперхнулся, и если бы княжна подняла на него глаза, то вероятно замолчала бы или расхохоталась и убежала. Каменский сидел перед ней, глупо выпуча глаза. Наконец, вполне убедив себя, что он ослышался, он уже спустя минуты две выговорил:
— Чего-с?
— Ничего. Я жду другого вопроса, чтобы отвечать.
— Я об ваших вотчинах не думал говорить. Я говорю о той любви и преданности... О желании моём... Поверьте, княжна, что даже в Петербурге никакая девица, никогда во мне не возбуждала такой глубокой, могу сказать, священной любви, какую я теперь... Я от вас разум потерял...
— Потерять всё можно! И чем что меньше, тем легче человеком теряется!
— Чего с?!
— Иголку легче потерять, чем дубину!..
— Да-с... это... это точно... Только я, княжна... Я что-то в толк не возьму... Позвольте спросить вас... Вы желаете разделить
— А у вас есть что... чем вы можете поделиться, кроме мундира?
— Я говорю о моём чувстве, а не... Я не понимаю, наконец, вас. Извините. Вы говорите очень удивительные вещи.
— Желаю ли я идти за вас замуж? Вы это хотите узнать? Понятное дело, что совсем не желаю. Но до моего желания или нежелания вам нету заботы. Вы с батюшкой меня скрутите и повезёте силком в храм! Но скажите: Что ж я, так всю жизнь связанная, и буду ходить? Ведь когда-нибудь вы меня да развяжете. Ну вот я и скажу: в тот самый день, когда меня развяжете, я и уйду от вас.
— Пустое... — вымолвил Каменский, вдруг меняя тон голоса и любезную манеру. — Всё пустое. Никто об таких обстоятельствах не думал. Ни князь, ни я... Вы девица умная и не захотите срамить себя на всю Москву.
— А что хуже: срам или горе?.. — воскликнула княжна. — Что лучше: осрамиться или умереть? Мне за вас идти, ведь это хуже смерти!.. Вы мне в отцы годитесь, а не в мужья. Посмотрите на себя.
— Признаюсь вам, княжна, первый раз я слышу и вижу, чтобы российская дворянка и девица такие речи вела, обиженно вымолвил наконец сенатор. Это не в обычае, чтобы...
— Я не совсем русская девица, — резко прервала его Анюта. — Я татарка по матери.
— Вот как? Ого, как вы однако...
— Даже вера православная и та мне на половину чужая. Матушка была магометанка!
— Ох, Господи! Мои ли уши слышат! — с неподдельным ужасом воскликнул сенатор. — Да, я вас совсем не знал. Я полагал, судя но внешнему виду вашему, ласковому и обходительному, что вы кроткая как ангел девица, а вы...
— Чёрт — чёртом.
— Нет, эдак я не скажу, но...
— Чёрт! — выговорила Анюта и в первый раз подняла глаза на Каменского. — Я вам сама говорю: как есть сатана!
И всё лицо, глаза, всякая жилка в бледном лице княжны, казалось, двигались и дрожали. Она была вне себя. Она почти не понимала, что говорит, и не знала, не ручалась за то, что сейчас скажет. Помимо злобы на этого старика жениха — ей хотелось его испугать и заставить отказаться самому от безумной мысли жениться на ней.
— Найдёте русскую девицу, которая могла бы зарезать своего супруга? А я могу! Потому что я не русская, — выговорила Анюта, гордо меря глазами старика.
— Тьфу! Господи помилуй! — проговорил Каменский, поверив не столько словам, сколько лицу княжны.
— Всё ли вы от меня узнали, или ещё вам что нужно?
— Да, я знаю. Я сбился с толку... Я полагаю, что мы это всё ради шутки сказывали. Так что мне хоть с начала начинать или бросить всё, опаски ради... И уйду-то я! И зарежу-то я!.. — проговорил Каменский другим голосом, как бы подделываясь под голос княжны. — Просто страсти Господни!..
— Не верьте... Мне всё равно. После увидите. Но знайте всё-таки, что венчаться по доброй воле я не буду. Вам батюшка говорил про это?
— Про что? Ничего он не говорил!