Самокрутка
Шрифт:
— Я батюшке сказала уж давно, что меня скрученную по рукам и ногам надо везти в церковь. А сама не поеду. Под венцом я буду не молиться, а песни петь. Как мне руки и ноги развяжут — я уйду к тому, кого люблю. Батюшка ничего вам этого не сказывал?
Сенатор молчал как убитый. Княжна сочла нужным добиться ответа.
— Вы слышали, что я сейчас сказала?
— Слышал-с.
— Батюшка вам это всё говорил или нет?
— Нет-с, не говорил.
— Угодно вам, чтобы я сейчас при нём всё это вам повторила?
— Нет-с. Я... я верю... Вы и впрямь —
— Да-с. И горжусь этим.
— Чем же тут гордиться! — уже язвительно начал говорить Каменский.
— А хоть бы тем, что вы вот жениться на мне совсем собрались. Не глядя в святцы — бух в колокол. А теперь испугались и раздумываете.
— С такой девицей как вы... Извините... Счастлив никто не будет.
— Нет. Тот, кого я люблю и за которого выйду замуж теперь ли, или после вас, тот будет счастлив.
— Как же это после, т.е. меня?
— Если меня родитель силком повенчает с вами хоть вот завтра... тогда уж после вас придётся с другим венчаться.
Наступило молчанье. Сенатор, опустив голову и глядя в пол, раздумывал. Княжна молча разглядывала его чисто выбритое, но шершавое, будто глиняное, лицо, с морщинами на лбу и у носа, с жилками под глазами. И вдруг она выговорила:
— Вы на вид старше батюшки!
Но сенатор, очевидно, не слыхал этой выходки. Он был поглощён своей думой.
— Ну-с. Кажется, всё мы перетолковали, можно мне уйти?
Сенатор молчал, но княжна встала и движеньем своим привела его в себя.
— Мы кончили беседу? — спросила она.
— Да-с.
— Когда же наша свадьба? — уже усмехнулась Анюта, хотя досада и злость звучали в голосе.
— Свадьба? Да это... Это как князю угодно будет.
— Так вы... — изумилась княжна. — Так вы стоите на своём?
И она, стоя, наклонилась над стариком, как бы собираясь его растерзать.
— Изволите видеть. Я старше вас. Я, правда, уже не молодой. Я много испытал. Много перевидал в жизни. Знаете, что я вам скажу, княжна. Есть поговорка умная: стерпится — слюбится. Вот и вы так. Сначала вы меня будете ненавидеть, а там понемногу привыкните и полюбите.
— Это ваше последнее слово? — прошептала княжна.
— Д-да-с! — нерешительно произнёс Каменский.
— Ну-с... Моё последнее слово, — и вот вам крест, ещё тише проговорила княжна. Я даю клятву, что если я буду вашей женой, то я уйду от вас при первом случае.
— Это я уж слышал. Но ведь это часто так сказывается. Да мало ли, что на словах легко, а на деле — не под силу.
— Ну, с таким безумным стариком, как вы, тратить слов не стоит! — воскликнула Анюта.
— Позвольте. Я никому не позволю себе такие речи держать, — воскликнул Каменский вставая. — Вы — невоспитанная девица.
— Я — княжна Лубянская. Самая богатая невеста во всей Москве. Я отказывала не таким, как вы. Мой родитель теперь... хворает. Инако я не могу пояснить себе его действий. Коли он очнётся, перестанет хворать, то сам не поверит, что хотел со мной сделать.
— Отца в умалишённые произвели! — воскликнул сенатор.
—
— Да как вы смеете, сударыня... Я... Я... — И сенатор, наступая на княжну, топнул ногой. — Я старинного малорусского рода. Мой дед при Мазепе первым был...
— Это тот, которому у нас в соборах ежегодно анафему провозглашают! Верю. Таким-то ваши дедушки и должны были служить. Но награждали их верно худо, эти анафемы Мазепы, коли у вас теперь за душой и алтына нет.
Княжна расхохоталась, повернулась спиной и вышла из кабинета.
Сенатор остался среди комнаты и долго стоял, как истукан, не двигаясь и даже бровью не шевельнув. Он был окончательно ошеломлён и потерял способность мышленья.
— Мазепа? Анафема? Зарежу! Мундир!.. — шевелилось у него в голове.
XXX
Борис побывал днём, как обещал княжне, но её не видел. Она сказалась больной после беседы с Каменским и легла в постель среди дня. Впрочем на этот раз Анюта только думала, что притворяется. Она сама не сознавала вполне, что она действительно больна. Душевные волненья за все дни и, наконец, подъём гнева в объясненье с сенатором — сломили и её крепкую натуру. Она лежала в лихорадочном жару, и вспоминая всё, что сказала сенатору, то не верила своей памяти и находила своё поведение с ним недостойным и неприличным для княжны Лубянской, то вдруг, тотчас же, сожалела, что не сказала больше, не пустила в старика жениха каким-нибудь предметом. И впрямь, должно быть, много было крымской крови в жилах Анюты.
Борис справился о здоровье княжны и, узнав, что она хворает, подумал:
"Хочет отоспаться от нашей бессонной ночи!"
Князь зато показался Борщёву особенно весёлым и довольным. Он узнал от матери, что в полдень был у князя сенатор, что и Анюту вызывал князь к нему.
— О чём-то долго беседовали втроём, сказала Настасья Григорьевна и многозначительно поглядела в лицо сына.
Борис вздохнул и промолчал.
"Чему же радуется дед? Своей бессмысленной затее! — думал он. — Или Анюта их обманула. Наговорила и наплела турусы на колёсах, чтобы успокоить и выгадать время".
Но разум подсказывал Борису, что это не может быть, так как Анюта лгать и притворяться совершенно не может и никогда не могла. Ложь, игра и двуличность не укладываются в её резкую, огневую и порывистую натуру.
Борис, побеседовав с матерью о пустяках, перешёл к главному. Он пришёл обманом выманить у матери денег. Стыд и смущенье долго не позволяли ему заговорить. Совестно было честному Борису лгать и обманывать старуху, и он только утешал себя тем, что берёт деньги не на глупые траты, а для устройства своего счастья. Пускай мать до поры до времени думает, что эти деньги пойдут на подкуп Григорья Орлова, ради полученья офицерского чина. После, узнав, что они пошли на его свадьбу-самокрутку — старуха простит и не попрекнёт.