Самокрутка
Шрифт:
— Други мы... Други!.. — воскликнул Победзинский и потащил Борщёва в угол горницы.
Борщёв был так удивлён, что молчал и соображал, только про себя:
"Здесь ругают Орловых от зари до зари, а он адъютант его, или так, прислужник какой что ли, — затесался сюда".
— Удивился пан, что я здесь... Удивился! Вижу! Я ушёл от Григорья Григорьевича. Бросил! Такой дерзкий, такой невежа! Я ему покажу... Я его... Он меня познает! — частил и сыпал словами поляк. — Познает он капитана. Победзинского!
И
"Не выпил ли ты у него на дежурстве? — подумал Борщёв, вспоминая свой последний визит к Орлову. — Поделом тогда... "
Он молчал и слушал поляка, но так как Победзинский на разные лады стал повторять всё то же самое, то Борщёв стал озираться и прислушиваться.
— Да ты расскажи! расскажи опять! — кричал Иван Гурьев, стараясь голосом заглушить общий гул.
Отдельные группы собеседников смолкли.
— Нечего мне рассказывать! — злобно крикнул Пётр Хрущёв. — У нас в согласье, говорю, до семи десятков вельмож... А кто не верит этому — наплевать нам. Нам нужнее такие люди, как Иван Иванович Шувалов или фельдмаршал Миних, чем простые субалтерн-офицеры. Говорю — наплевать!
Пётр Хрущёв вышел сердито в другую горницу. Шум снова поднялся.
Три горницы были полны офицерами разных полков. Всё ело, пило и громко говорило, стараясь перекричать друг, друга. Голоса сливались в общий бессвязный гул. Только сильный голос Семёна Гурьева иногда заглушал остальные. Он горячо, дерзко и почти безостановочно говорил на свою обыкновенную, любимую тему. Некоторые офицеры спорили, и, казалось, подзадоривали хозяина, другие молчали и прислушивались, так же как и Борщёв. Большинство ело и пило и по-видимому за этим одним собственно и пришло сюда.
Борщёв вспомнил поневоле, зачем сам пришёл, и бросив Победзинского, уселся к столу, где лежал огромный окорок ветчины.
Едва он успел немного утолить свой голод, как из дверей второй горницы показался Шипов, увидел его и прямо пошёл к нему.
— Зачем ты здесь? — сказал он тихо и садясь около сержанта.
— Проголодался как собака. Ждал тебя два часа и пошёл. Тут вечный трактир.
— Ну поешь и уходи, — сказал Шипов. — Здесь тебе не место.
— Что так... А тебе место?
— Полно, голубчик. Я не шучу... Впрочем я с тобой тоже уйду. Я по делу приходил. Поешь, скажи — вместе выйдем.
Шипов встал и хотел отойти, но в эту минуту подошёл к нему красивый молодой человек. Это был офицер конного полка Лев Толстой.
Он обратился к нему со смехом:
— Какой шум... Мне, знаете, сударь, что напоминает эта квартира, этот гвалт?
— Синагогу? — усмехнулся Шипов.
— Нет. Квартиру Григорья Орлова на Морской, когда мы у него весной собирались и обсуждали как действовать. Вот совсем так бывало, всё тоже...
—
— Что вы хотите сказать? — спросил молодой офицер, загадочно глядя в лицо Шипова, как бы стараясь отгадать вперёд его мысли.
— Я сказал: то же, да не то... — повторил Шипов.
— Тогда бранили все порядки Петра Фёдоровича и ругали голштинцев, да превозносили государыню, а теперь бранят Орловых... — сказал Толстой непринуждённо и стараясь будто придать голосу беззаботность пустой болтовни.
— Да. Это верно, — выговорил Шипов так же сухо. — Там собирались действовать в пользу государыни Екатерины... А здесь... здесь...
Шипов запнулся... Толстой вопросительно ждал и наконец сказал:
— Здесь собираются ратовать за императора Ивана.
— Такого императора нету! — отрезал Шипов.
Борщёв перестал есть от голоса Шипова и уставился с любопытством на собеседников.
— Да и сборища, извините, были у Орловых не те, что у Гурьевых. Там бывали обсужденья важного государственного предприятия, а здесь одно враньё и горлодёрство да пустобрёшство.
Толстой странно глянул в глаза Шипова и молчал.
— Там бывали товарищи и приятели Орловых, — продолжал Шипов. Допускались одни единомышленники. А здесь иди кто хочет, хоть с улицы, как в кабак. Поэтому здесь меж нас много соглядатаев, доносчиков, которые не ныне, завтра, Гурьевых выдадут головой за их враньё.
— И там могли бывать все, тоже могли быть и соглядатаи, могли тоже донести и...
— За то дело, государь мой, — перебил Шипов, — было всякое российское дворянское и честное сердце. А за это пустобрёшство Гурьевское — какой шальной станет. Всё это одно враньё, а не дело.
— Однако я слышал, что г. Лихарёв тайно поехал освободить принца и привезти сюда.
— От кого вы слышали?
— Да вот от многих. Я только фамилий их хорошо не знаю, — сказал Толстой.
— Хороша же тайна, коли вы от незнакомых слышали и мне, мало знакомому, эту тайну сказываете, — рассмеялся Шипов. — Вы поехали бы с этим Лихарёвым?
— Н-нет... Я... Я ведь так здесь... Я не... — замялся Толстой. — Я об этом Лихарёве и не слыхал прежде никогда.
— Не Лихарёв, а Лихачёв! — выговорил Борис.
— Извините, я слыхал, что Лихарёв. Так и Гурьевы говорили. Впрочем, я не знаю...
— А я вам говорю — Лихачёв.
— А ты откуда эту глупость знаешь? — спросил Шипов досадливо.
— Я... Да чёрт его знает! — добродушно отозвался Борщёв. — Я и не помню. Стой! От Хрущёва.
— Чихачёв, есть у нас офицер, отозвался Шипов, и действительно он поехал в Петербург, но не к Ивану Антоновичу, а по поручению полкового командира. Впрочем мы с Гурьевыми, да Хрущёвым на словах самое Марию-Терезию сюда привезём.