Самокрутка
Шрифт:
Выступило гробовое молчание... Анюта дрожала всеми членами и, бледная как смерть, подняв глаза на отца, хотела что-то сказать, но зубы стучали, посинелые губы не двигались. Она была страшна. Борис, бледный, так тяжело и громко дышал, что его дыхание было слышно.
— Ну, расходитесь! — приказал князь. — Молчать приказа от меня вам нет. Можете разносить хоть по всей Москве нашу срамоту. Да она, Белокаменная, и так уж вся, и вдоль и поперёк, всё слышала и знает. Вы, отец Андрей, и вы, господин секретарь, поезжайте каждый по своему начальству. А ты, дочь, и ты, самокрутчик-зять, оставайтесь в сём доме, пока не решится ваша судьба властью духовной и гражданской. А теперь идите, за мной, на мою расправу и мой
Князь повернулся и быстро пошёл, Борис двинулся за ним, Анюта, чрез силу переступая, тоже пошла за мужем. Князь, идя к себе, не оборачивался, пока не дошёл до кабинета. Чрез несколько мгновений после этого, толпившаяся ещё и не выходившая из залы на лестницу многолюдная дворня, замерла вдруг на месте. Из кабинета князя донёсся пронзительный, дикий и страшный крик... Один... И снова стало тихо. Гул пошёл по зале.
— Княжна! Убил! Господи помилуй! — послышались восклицания.
— Что вы, дурни! Расходитесь! — закричал Феофан.
И в полном безмолвии, дворовые смущённо и робко очистили залу. Только Солёнушка не шла и, полумёртвая от ужаса и отчаяния, села на стул и прислушивалась к той стороне дома, где был кабинет князя.
Но всё было тихо, как ночью.
Только раз кажется в жизни можно так вскрикнуть, как вскрикнула Анюта, войдя за отцом в его кабинет. Не мудрено было подумать, что князь, приведя дочь к себе, порешил с ней и положил на месте либо ножом, либо иным чем.
Князь действительно положил дочь на месте одним словом и теперь Анюта лежала в обмороке у него на диване, а князь и Борис приводили её в чувство. Отец был слегка испуган, но с другим уже выражением лица, нежели в зале, а Борис плакал. Слова князя, от которых Анюта вскрикнула страшно и упала без чувств, — были следующие:
— Прости меня, дочушка. Я не волен и скоморошествую. Но зато всё сойдёт счастливо. Целуйте меня, дети!..
Анюта скоро пришла в себе, открыла глаза и, поняв, где они и что с нею случилось, она бросилась к отцу и едва не задушила его в своих объятиях. Она не могла ни слова сказать, а только плакала, и ей казалось, что она сходит с ума.
— Батюшка! Борис!.. — заговорила она наконец восторженно. — Я сойду с ума. Я сойду с ума!
Но скоро успокоились все трое и заговорили просто, не расспрашивая и не перебивая друг друга.
— Разъясните, батюшка. Я ничего не понимаю. Я боюсь понять! — радостно говорила Анюта, покрывая поцелуями руки отца или снова бросаясь к нему на шею и целуя его.
Князь объяснил всё очень скоро и просто, но не один раз должен был повторять то же самое.
Ещё почти год назад, он, видя любовь их и сам желая этого брака — обратился к своему другу и "московской силе" преосвященному за разрешением брака, но получил отказ. Он писал в Петербург, обращался в синод — и всюду было то же. Самые влиятельные члены в высшем духовенстве были против разрешения. Князь заявил однажды, что всё-таки повенчает дочь, так как таковых два брака на его памяти и женившихся оставили в покое, потому что ни родня и никто не жаловался.
Князь продолжал свой рассказ. Ему-де отвечали, что не надо было просить разрешения, а теперь, после решительного отказа и запрещенья — ослушаться ещё хуже. Преосвященный же подтвердил-де строго, что он своим честным словом отвечает за то, что, в случае брака Бориса, и Анюты, их разлучат, брак законным порядком расторгнут и обоих заточат в монастыри, чуть не на Белом море!
— Ну вот я вас тогда и разлучил! — сказал князь. — Борьку прогнал из дому. Что ж было делать? А теперь я и порешил, чтобы вы сами это всё произвели, против моей воли и без моего согласия. Ведь вы не просили разрешения, отказа не получали и ничего не знаете. Я один знаю про отказ и угрозы преосвященного.
— Но что же будет? Конечно, на душе легче, что вы не против, — воскликнула
— Ничего не будет! Глупые мои. Ничего не будет!
— Вы говорили в зале, что мы...
— В зале всё скоморошество одно было. Фокусы я там показывал. Пойми ты, оголтелая! сшутил князь и постучал пальцем по лбу дочери. Заруби ты себе это здесь. В зале я наклал тридцать три короба вранья и глупостей, чтобы дворня разнесла всё по городу. Нам нужно казанскими сиротами прикинуться, пока не выйдет нам прощения.
— Но суд будет? — сказал Борис.
— Ничего не будет! Дурни! Ничего ровно. Пир горой у нас будет... И я пьян напьюсь!! Вот что! Напьюсь! Напьюсь... За ноги меня Феофан в кровать стащит! — почти восторженно воскликнул князь, так как смолоду вина в рот не брал и большого деяния для себя он не мог надумать на радостях.
— Кто же вас обнадёживает, батюшка?
— Всё... Я был у графов Орловых, любимцев царицы. Был у силы великой при новом правительстве, пред которым и наш преосвященный тише воды, ниже травы — у митрополита Дмитрия Сеченова — друга царицы. Ну вот они доложат государыне... А она всё-таки жила в Немеции, где такие браки по закону совершаются. Поняли? Да она же разумница. Да к тому ещё только что короновалась... Из-за чего же я подгонял этого вот остолопа! — показал князь на Бориса. — Он ещё десять лет прособирался бы, пентюх этакий. Ради этих торжественных дней коронации и милостей — я вас сенатором моим и пугнул. Вы ноги и подняли. Попа для венчанья, дурни, найти не могли — я же нашёл и Ахметку подослал к вам.
— Так Ахмет был у вас в уговоре, дедушка? — воскликнул Борис.
— Знал всё, подлец, и помогал. Я ему вольную обещал за труды. Хоть за бузу и следовало бы его отодрать, дурака. Варить — вари, да знай меру. Опаивай, а не мори!
— Ох, Господи! — невольно выговорила Анюта. — Ей Богу с ума сойдёшь. А мы-то все думали, что всё скрыто!
— В другое время отвечать нельзя было бы за всё, продолжал князь разъяснять. Тут нас свои власти духовные и светские заели бы. Я с ними со всеми давно не в ладу. Вас бы и впрямь заточили. А я ступай в Петербург, где никогда не бывал, и хлопочи, да ворочайся с носом. Сказали бы: не наше дело. У вас в Москве своя власть. Ныне не то, теперь наши притаились все, когда тут сама царица да все мужи государственные на лицо. Я как прослышал в Рождество об смерти Елизаветы Петровны, так и решил ждать государя в Москву и вас венчать. А узнав, что новая царица едет короноваться — я порешил тоже не зевать, и как она пойдёт венчаться на царство в Успенский собор, так и вам своё коронование и венчание совершить. На радостях вас и простят. Я-то враг всему начальству. Я бельмом у них на глазу. Они бы меня в иное время в бараний рог согнули, а теперь молчать должны, когда Орлов да Сеченов самой царице всё доложат и прощенье вам монаршее получат. Поняли вы, дурни? Меня в дураки рядили, а сами в дураках-то остались! кончил князь уже со слезами радости на глазах.
Анюта опустилась на колени на пол пред отцом и молча, страстно целовала его руки. Борис стоял пунцовый и у него уже навёртывались слёзы счастья.
— А есть один, ещё пожалуй глупее вас, — весело сказал князь. — Вы в дураках, а он и того хуже.
— Каменский! — воскликнул Борис.
— И поделом! — крикнул князь. — Поделом старому индюку. Ведь индюк как есть! Индейский петух! С его рожей, да с его деревянной башкой вдруг чего захотел! Анюточка ему в дочери, во внучки годится. Будет помнить нас, московских, питерское огородное пугало! Небось там за него ни одна не пошла. Он пять раз сватался! Я знаю! А здесь, видишь, первая красавица и богачка, княжна Лубянская — за него пойдёт. Ах он растреклятый! закричал гневно князь, очевидно облегчая сердце от давно накипевшей злобы, которую он должен был скрывать.