Самосожжение
Шрифт:
– Есть хочешь?
– спросила мать.
– Нет. Разве что чаю...
Они гуськом потянулись на кухню - Алина, Гошка, Юрик. Я остался в прихожей один. Я слышал, как старший сын удивился:
– Так вы еще не завтракали?
– Мы долго делали гимнастику, - насмешливо сказала Алина.
– Закаляли себя против стрессов. Чтобы все было в порядке...
Я подумал, что так и не спросил Алину про письма...
Я сидел за своим столом, подперев дверь старым креслом, что спасало меня от набегов Юрика. Работа не шла на ум. Я все время думал о письмах. Как ни странно, я просто боялся спросить жену, почему она их порвала. Неясность еще давала мне надежду. А если жена скажет правду... То сеть я, конечно, не знал и даже не мог предположить, что это
"Может быть, что-то знает Гошка?" - подумал я.
Легкий на помине, Гошка потихоньку открывает дверь в комнату, где отец, как истукан, порой часами сидит за столом. Гошка испытующе смотрит на меня, угадывая, какое у меня настроение, и неуверенно говорит:
– Есть анекдот про белую обезьяну...
Про белую обезьяну - это что-то новое. Вообще-то я терпеть не могу анекдоты. Вернее, тех, кто их любит рассказывать. Есть такая категория людей, которые просто помешались на анекдотах и никаких других разговоров вести уже не умеют. Сын знает это и каждый раз делает вид, что он всего-навсего играет роль информатора: вот есть такой анекдот, в ходу он сейчас, и про это, вообще-то, надо знать...
Я молча смотрю на сына. Я рад, что сын заглянул ко мне, но стараюсь не выказывать этой радости. "Господи!
– мысленно говорю я себе.
– Да Гошка же совсем еще ребенок! Чувствует, что я расстроен чем-то, и хочет утешить меня, отвлечь, а как - не знает..."
– Ты обратно ехал на троллейбусе?
– спрашиваю я.
– Да...
– Значит, снова шел по Коптельскому...
Я мысленно представляю, какое сумасшедшее движение в этом переулке. Там все время что-то роют, засыпают, снова копают. Машины снуют прямо по тротуару. Ведь я же говорил об этом Гошке не раз и не два!
Сын потупился. Он, видно, ругает себя, что опять забыл про наказ отца. Но так ему удобнее добираться домой. Короче путь. Хоть и опаснее.
– Ну, так что это за анекдот?
– наконец спрашиваю я, пристально глядя на сына.
Гошка поднимает голову. Он видит, что в лице отца уже что-то меняется, оно слегка оттаивает, и Гошка без приглашения садится в старое креслице.
– Однажды, - ровным, бесстрастным голосом говорит он, - плавал в реке крокодил и увидел на берегу обезьяну, но не обычную, каких он уже немало проглотил, а белую. "Пошучу-ка я сначала над ней, а потом и съем, - подумал крокодил.
– Подплыву и спрошу: мол, уж не рыбачить ли ты сюда пришла? Если она скажет: "Рыбачить", то я и поддену ее: дескать, с такой образиной всю рыбу перепугаешь..." Подплывает и спрашивает: "Уж не рыбачить ли ты сюда пришла?" А белая обезьяна и отвечает ему: "Да разве поймаешь, если такая образина в реке плавает?"
Я смотрю на сына. Так трудно свыкнуться с мыслью, что сын, которого отец с матерью все еще считают ребенком, уже почти стал солдатом. Порой мне кажется, что вырос он как-то незаметно, семнадцать лет промелькнули, будто один день. Значит, легкая была жизнь? Где там! Всякое случалось. Начни только вспоминать - и эти семнадцать лет могут растянуться на все тридцать.
Вот интересно, думает ли об этом сам Гошка? О том, какой ценой дались отцу и матери его семнадцать лет. Но разве про это спросишь... Мне очень бы хотелось, конечно, чтобы сын думал, хоть изредка думал бы именно об этом, ведь не так много у него каких-то других забот, гораздо меньше, чем у отца в свое время. Во всяком случае, Гошка не знает, что такое голод. И слава богу, что не знает! Я вовсе не хочу, чтобы сын знал, что это такое.
Впрочем, голод - не самое страшное испытание. За свою жизнь я голодал трижды. Спора нет, это мучительно, когда хочется есть, а есть нечего. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Ты словно чувствуешь каждой своей клеткой, как в тебе умирает плоть. И все-таки куда страшнее, когда в тебе умирает душа. Медленно, незаметно...
Гошка уходит из комнаты, ему некогда, нынче всем некогда,
Ох как много их, этих "даже если"!
Но тут я умышленно вызываю в памяти свою знакомую бурятку, не очень еще старую, но уже достаточно мудрую, которая великодушно растолковала мне однажды, что беда бывает голубая и черная. Голубая - это беда не беда, главное, чтобы все живы-здоровы были. А вот черная - это уже и впрямь беда...
"Надо бы позвонить, - думаю я про бурятку, - узнать..." Не про деньги, конечно, которые плакали, потому что бурятка на то и была мудрая, что умела брать в долг без отдачи. Она умудрилась в долг построить кооперативную квартиру. Бог с ними, с этими деньгами! Никогда их у меня не было и не будет, наверное. Ведь и бурятка эта, если разобраться, вовсе не виновата, что задолжала людям. А если и правда другой возможности у нее не было? А мэтры, тузы разные, у которых она занимала, все равно спустили бы эти денежки за просто так. Жаль, конечно, что добрая мудрая бурятка перепутала меня с маститыми социологами...
Не так давно с буряткой случился инсульт. И я ходил сам не свой. Мне было искренне жаль ее. Как бы там ни было, но бурятка эта - чудо природы. И другого такого не будет. Стоило сказать ей по телефону, что с Юриком плохо, она бросила все и пустилась в путь - с одного конца Москвы в другой, чтобы до глубокой ночи просидеть вместе со мной и Алиной в коридоре детской больницы, а потом, успокоив нас в благополучном исходе, уехать домой. Скажите, мысленно спрашивал я своих знакомых, многие ли из вас способны на это? Вот на то, чтобы по первому зову беды приехать к людям...
– Мама, поиграй со мной!
– просит Юрик, и я, услышав его чистый голосок, выпрямляюсь за столом.
– Поиграй один. Сам с собой, - отвечает Алина, глядя, вероятно, в учебник.
– Один не могу. С тобой.
– Мне некогда.
– Ну тогда с браткой.
– Братка тоже занят. Он уроки делает.
– Ну тогда с папой.
– К папе нельзя!..
– строго говорит Алина.
"К папе нельзя..." - эти слова кажутся мне едва ли не самыми ужасными. Я комкаю лист бумаги, на котором было всего лишь несколько строчек. Но в это время Юрик садится на велосипед и начинает ездить по прихожей туда-сюда, причем громко гудит, изображая поезд метро, который произвел на него сильное впечатление. Он произносит время от времени: "Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция - "Проспект Мира"!"
Почему-то Юрик чаще всего называет именно эту станцию, хотя нравится ему "Новослободская", где он долго может зачарованно глядеть на витражи, даже не обращая внимания на поезда за спиной.
Может, и Юрик уже интуитивно угадывает особый смысл в слове "мир"?
Тысячу раз права бурятка! Главное, чтобы не было черной беды. Чтобы все оставались живы-здоровы. Чтобы не было войны. Чтобы дети не гибли и не знали голода. Чтобы никто не бил и не убивал наших детей...
Кто-то звонит в дверь. Я настораживаюсь. По голосу в узнаю соседа, главного редактора одного ведомственного: журнала. Я слышу, как он просит Гошку купить два пакета кефира. То ли он в отпуске, этот главред, то ли на больничном. При случае он любит потолковать о среде обитания. Спорить с ним невозможно, главред ни во что не ставит чужое мнение. Что ж, главреду виднее. Под средой обитания он понимает воздух и воду. И только! Вам, говорит он мне при встрече на лестничной площадке, надо сменить среду обитания. Вы очень плохо выглядите, считает он. Что человек пьет, чем дышит, - это самое важное, авторитетно произносит он с нажимом, и по голосу и манере его можно принять не за главного редактора, а за кого-то еще главнее.