Самостоятельные люди
Шрифт:
Угомонились в этот день поздно. Но Николай Фёдорович уснуть не мог. Давно засопел Серёжа, заснула тревожным старушечьим сном Наталья Семёновна, а Николай Фёдорович всё смотрел в темноту открытыми глазами.
«Он, наверное, ни разу не был в настоящем лесу, – размышлял Николай Фёдорович про Серёжу. – Жил только на пригородных дачах. Это же смех! Надо его приучить к лесной работе». …Шли дни. Николай Фёдорович подолгу копался в небольшом садике при доме, стараясь, правда без всякого пока успеха, приучить к этому делу
Серёжка знал удачливые места для рыбалки, умел нырять до самого дна и ловко управлять лодкой-плоскодонкой. Уступал он только маленькому чернявому парнишке со смешным именем Дормидонт.
Дормидонт был отчаянная голова, человек вредный и коварный. Как-то, обогнав Серёжку в лодочном состязании, сказал ему небрежно:
– Весло у тебя не то…
– А какое же надо?
– Полегче, чтобы руку не оттягивало. Из молодого деревца…
После этого Серёжка подрубил у деда в саду молодое грушевое дерево.
«Всё равно не привилось, – подумал Серёжка. – На всех деревьях скоро будут яблоки и груши, а это стоит без единого листика. Наверное, плохое».
Николай Фёдорович чуть было не отодрал Серёжку за уши, когда увидел, что он сделал. Но сдержался, резко толкнул его и ушёл в дом.
– Кто же это из сырого дерева весло скоблит? – распекала его Наталья Семёновна.
– Оно же в три раза тяжелее. И деда, дурачок, обидел, и дерево погубил. Догадки в тебе – как в петушином хвосте.
И Серёжка сильно расстроился. Он горевал не о срубленном дереве и не о том, что обидел стариков, – он не мог простить коварства Дормидонта.
«Теперь уж, видно, все ребята смеются». Серёжка стал думать, чем бы удивить ребят, чтобы у них пропала всякая охота смеяться над ним. А не появиться ли перед ними с дедовым клинком? Пожалуй, сам Дормидонт позавидует ему.
Серёжка тут же решил осуществить свой план. Он выбрал момент, когда бабка вышла из дому, и прокрался в комнату Николая Фёдоровича. Прямо в ботинках он прыгнул на кровать, снял клинок со стены и радостно почувствовал его солидный вес в руке.
– Не трожь, – послышался голос в дверях. – Повесь на место!
Серёжка обернулся. Перед ним стоял дед и смотрел на него посветлевшими, острыми глазами. Серёжка ощетинился, но клинок повесил.
– Подумаешь, даже потрогать нельзя!
Николай Фёдорович подошёл к постели и поправил сбившееся одеяло.
– Этот клинок не про таких, как ты. А ну, прыг-скок с кровати. Бабка моет-стирает, а ты грязными ботинками! А ещё клинок захотел.
Серёжка ошарашенный выскочил на улицу и долго бродил по переулкам. А когда совсем стемнело, пришёл к выводу, что надо ему бежать от деда. Вспомнит и пожалеет, да поздно будет.
Бежать решил поутру, чтобы как раз к поезду. И только после этого он наконец откликнулся на неоднократный зов бабки.
Утром
Станционная кассирша посмотрела на Серёжку круглыми глазами и позвонила куда надо по телефону. После этого Серёжку задержали, как подозрительную личность, и отвели в железнодорожное отделение милиции. Там старый милиционер сел писать протокол, но без привычки делал это с большим трудом. Он часто отрывался, с горькой обидой рассматривал руки в чернильных пятнах и говорил:
– Протокольный документ пришлось составлять. Беглец, чёрт возьми! Сколько беспокойства людям причинил. Уши драть надо таким беглецам!
На станцию за Серёжкой пришёл сам дед. В комнате дежурного милиционера он расписался в какой-то бумажке, кивнул Серёжке и сказал:
– Домой пора, бабка ждёт.
Всю дорогу Серёжка молчал. Молчал и дед. Он думал о своей жизни, и она напоминала ему бушующее море. А для Серёжки он хотел жизни спокойной. Но сегодня понял, что и его жизнь будет бушующим морем. Ну и пусть, лишь бы бушевала по делу. А пока вот надо переломить его характер, на правильную дорогу вывести.
Они возвращались полем, широкой просёлочной дорогой, мимо ещё неспелой ржи. Дед шёл впереди, а Серёжка пылил сзади. В одной руке у него были сандалии, в другой – чемоданчик. Он раздумывал, как бы снова улизнуть.
– Убежать хотел? – сказал дед. – А бегать-то надо с толком. Я вот тоже из дому бегал.
Дорога была пыльная, скучная, и Серёжка не прочь был поговорить.
– А это давно было? – спросил он.
– Давно. В гражданскую ещё. Я тогда малец был, немного постарше тебя. Отец на царской войне погиб, мать батрачила у деревенского богатея, рыжего Дениса Гордеева.
Мать – тебе она, значит, прабабка, – работа и горе крепко её измучили, а всё же красивая была. Косу как распустит, так до самых колен. Приглянулась она Гордееву, и решил он жениться на ней.
Каждое утро приходил, оглядывал нашу худую избёнку и спрашивал:
«Решилась? Всё равно твой не воротится».
А мать ему отвечала:
«Нет, не решилась».
Скоро мать заболела от тяжёлой работы и от голода. Гордеев прогнал её. Я тогда всё бегал к нему, просил хлеба.
«Мамка от голода пухнет, – говорил я. – Дай хлеба».
Но он каждый раз выгонял меня.
А когда мать умерла, поджёг я амбары у Гордеева и убежал из деревни…
Николай Фёдорович замолчал, будто потерял всякий интерес к рассказу.
Дорога зашла в небольшой перелесок. Там было прохладно и пахло свежей травой, сыростью и берёзовым соком.
– Хороши! – Дед гладил шершавую кору деревьев. – Сам сажал. Им теперь стоять сто, а может, и все двести лет.
Серёжка стал смотреть на деревья. Смотрел и старался представить, какие они будут через двести лет. Потом он спросил: