Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали
Шрифт:
Понять было нетрудно. Их усылали подальше, чтобы арестовать поэта без шума. Так что Ставский не только хлопотал о решении «вопроса об Осипе Мандельштаме», но и подготовил для людей Николая Ивановича удобнейшие условия. Оставалось предоставить наркому последние аргументы:
«Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных, клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа. Вопрос — об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь.
За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности
«Но все-таки он мастер, мастер?» — как помним, допытывался Сталин у Пастернака, решая судьбу Мандельштама. Не мастер, не мастер, — заочно успокаивали вождя Павленко и Ставский, уверяя, что потери советская власть и советская литература не понесут никакой.
«В своем одичании и падении писатели превосходят всех», — писала Надежда Яковлевна Мандельштам.
Не возразишь. Но со временем самые крайние признаки одичания захотелось цивилизовать. Обынтеллигентить.
Тот «порыв откровенности», который некогда Ставский провокаторски вызвал у Шолохова и донес до товарища Сталина, начнут имитировать сами доносчики. Донося, но и делая вид, что их сочинение не имеет отношения к самому презренному из жанров, что это — излияния мятущегося интеллигента. Даже если метания — в строго обозначенных границах, а сами границы простираются от боязни опоздать с доносом (и, значит, стать виноватым в отсутствии бдительности) до боязни обеспокоить начальство по слишком мелкому поводу. И — корыстному.
Вот и крутись.
«Дорогой Михаил Андреевич!.. Простите, что беспокою… Но чувствую себя вынужденным…» — будет мельтешить доктор филологии Александр Львович Дымшиц, взывая к Михаилу Андреевичу Суслову. И конечно, не догадываясь, что «секретные» и «совершенно секретные» материалы архива ЦК КПСС могут когда-нибудь открыться чьему-то любопытствующему взору. Так что эта игра в интеллигента идет только для одного-единственного зрителя.
Шьется дело редакторам четвертого тома «Краткой литературной энциклопедии», вышедшего в 1967 году. Ибо означенные редакторы не только осмелились открыть том заметкой «Лакшин Владимир Яковлевич», так что имя неблагонадежного критика из неблагонадежного «Нового мира» красуется на корешке, но и…
Страшно сказать:
«Наиболее возмутительным, бессовестным является указание на автобиографию Б. Пастернака в рекомендательной литературе к статье „Маяковский“. Известно, что в этой автобиографии Б. Пастернак написал, что Маяковский в советские годы „выдохся“, перестал быть поэтом, что его творчество в нашей стране насаждалось искусственно. Это — прямая клевета на Маяковского, продиктованная завистью и озлоблением. По какому же праву в энциклопедическом издании автобиография Пастернака, помещенная в № 1 журнала „Новый мир“ за нынешний год, рекомендуется…» — и т. д.
Любопытно: какую цель преследует этот текст — ну, понятно, кроме естественного желания доказать М. А. Суслову рвение верноподданного?
Отведем как крайне наивное предположение, будто доктора Дымшица гложет обида за поруганную репутацию Маяковского. Подобные поводы вызывают к жизни полемические статьи, а не тайные доносы.
Тогда что ж: возникло желание уличить в нехороших намерениях автора заметки о Маяковском критика
Значит, главного редактора всей энциклопедии Алексея Суркова? Это даже и не смешно. На такого гиганта Дымшиц бы не замахнулся.
Итак?..
Но неспроста, совсем неспроста, даром что как бы попутно, случайно, мельком, доносчик упомянул: до того как попасть в энциклопедический том, очерк Пастернака «Люди и положения» возник в «Новом мире».
Петля набрасывается на личного супротивника и обидчика Александра Львовича:
«В списке редакторов книги редактором раздела русской советской литературы назван А. Г. Дементьев. Он-то, уж вероятно, не может не быть причастным к тем фактам, о которых я писал выше. Еще не так давно он был заместителем редактора „Нового мира“ и печатал статьи В. Лакшина и, возможно, принимал к посмертной публикации автобиографию Пастернака…»
«Вероятно… возможно…» Набрасывая петлю, автор доноса и сам петляет, путает следы, избавляясь от малой толики ответственности за свои намеки. Он расчетливо бьется в холопской истерике: «…как коммунист, не могу молчать… Куда мне было обратиться? В мою ПАРТИЮ… Я надеюсь, что партия призовет к ответу… осмелились… в год 50-летия Советской власти…» — и косноязычность этой истерики говорит о кризисе жанра.
Да! Как доносил Сталину Ставский?
По-военному четко — и времена были военные. Шла война со всеми, кто был записан во враги народа или в том подозревался, — включая и сам народ. И если о бескорыстии Ставского, на редкость бездарного литератора, не приходится говорить (такие всегда нервно-завистливы, всегда ненавидят более одаренных), то сам факт отсутствия в его прямодушном доносе прыжков и ужимок свидетельствует о стиле эпохи.
Тоже по-своему прямодушном. «Если враг не сдается, его уничтожают» (Горький). «…Тот, кто сегодня поет не с нами, тот — против нас» (Маяковский). Или — или. Доноси — или опередят, донесут на тебя. Предавай, дабы самому не оказаться преданным. Просто и ясно. Отчего так понятны те, что вспоминают с тоской: при Хозяине был порядок. Действительно, был — не в стране, так в мыслях.
По сравнению с социалистическим реалистом Ставским Дымшиц — вялый, дерганый декадент. Доносчик, слегка стесняющийся самого этого жанра и панически объясняющий, что не донести просто не мог: «Куда было мне обратиться!» Ау! (Счастье, что есть ПАРТИЯ, без которой — как на необитаемом острове.) Житель ирреального мира, уверенный, что если вытравить из списка литературы опубликованную автобиографию Пастернака, то ее как бы и нет. И что энциклопедическое издание существует затем, чтобы не поставлять информацию, а укрывать ее.
Нет, что там ни говори, но предшественник Дымшица в жанре Ставский действительно был реалист, а что социалистический, так это еще лучше: знал, что реальность подлежит революционному развитию и нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики. Донос Ежову — и Мандельштама нет. Донос Сталину — и… Откровенного Шолохова вождь пожалел, но это уже не вина осведомителя.
А эти интеллигенты! Один: «Не могу молчать…» (Тоже Толстой нашелся.) Другой: «Этого я сделать не мог». Даже лексика выдает слабость поджилок.