Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали
Шрифт:
Впрочем, здесь уж скорее можно говорить о гипертрофированном самоуважении, о полной потере чувства реальности. Не больше того. Вспоминаю, как было смешно, когда, задержав публикацию своего нечитабельного романа «Костер» в «Новом мире» Твардовского, член его редколлегии и руководитель Союза писателей Константин Александрович Федин извинялся перед читателями за эту задержку. А его не хотели читать даже и те, кто роман по вынужденности печатал.
Редакция «Литературной газеты» тогда, помнится, командировала сотрудника в «Новый мир», дабы — по обычаю тех времен — анонсировать новый роман классика соцреализма публикацией главы из «Костра». Но едва посланец спросил новомировцев, какой кусок фединской прозы они бы сами рекомендовали для публикации, как
— Вы что, думаете, мы это читаем? Зачем? Читать невозможно, а править текст Федин все равно не позволит…
Правда, бывали и случаи, когда в репутацию мастера, который шлифует каждое слово и от которого еще можно ждать выдающихся результатов, верил не только он сам. Это случай Леонида Леонова.
У Михалкова же все получилось как-то легче, проще, без фединской величавости и леоновской натужности. Его обаяние как стихотворца соперничало с обаянием детских стихов Чуковского, быть может превосходя в этом смысле самого Маршака. Но уже с конца тридцатых (!) годов серьезная критика озабоченно замечает, что молодой поэт склонен к тому, чтобы писать все небрежнее и небрежнее. Халтурит, проще сказать. И когда Твардовский будет — в 1957 году — делать наброски своей речи на Первом съезде писателей РСФСР, он сочтет нужным выразить сожаление, что нету ныне искрометных стихов для детей. Таких, что напомнили бы «Маршака или молодого Михалкова».
В то время как старый, точнее, достигший зрелого возраста отнюдь не покладает пера.
Зная отношение Твардовского к Михалкову, легко предположить, что в возрастном уточнении — насмешка, укол. Тем более в пятидесятые годы и Маршак не способен сочинить ничего, сопоставимого с «Багажом» или «Сказкой о глупом мышонке». Но дело в том, что оговорка насчет Михалкова — неизбежна вполне объективно. Невозможно не сделать ее, не отграничить чудеса юного простодушия вроде «Рисунка» или «А что у вас», от… Да от многого, многого, многого.
Практически от всего, что было написано после.
Ностальгически вспомним, позволив себе опять насладиться:
А у нас огонь погас — Это раз. Грузовик привез дрова — Это два. А в-четвертых, наша мама Отправляется в полет, Потому что наша мама Называется пилот.В одном рассказе Чехова взрослый, солидный мужчина, упрекая свою простенькую жену в отсутствии логики и связности, говорит ей: твоя речь напоминает разговор дворовых мальчишек. «А у нас блины ноне. — А к нам солдат пришел». И — до какой же степени он не прав!
Не по отношению к собственной супруге — Бог с ней, но по отношению к детям.
«Ты летал на самолете? — Нет, но зато я вчера ел арбуз». Это прелестное сражение самолюбий, запечатленное в книге Чуковского «От двух до пяти», абсурдно только на первый взгляд… Или — пусть даже абсурдно, но ровно в той степени, в какой не только ребенок, а и художник по-своему видит мир, его взаимосвязи, его новизну. Не считаясь с житейской, набившей оскомину логикой.
Воспринимать то событие, что «у нас огонь погас», как повод для хвастовства — больше чем странно для взрослого человека. Для ребенка и это, как все непривычное, все, что из ряда вон, может стать таким поводом. Не зря, по рассказу того же Чуковского, его дети когда-то встретили его возвращение домой ликующим пением:
— А нас обокрали! А нас обокрали!
И очень удивились, что Корней Иванович не разделил их восторга.
Словом, молодой Михалков явил миру здоровый, беспечный талант, умеющий откликаться тому, что не приметит и не оценит взгляд взрослого человека, уткнувшийся в будничность, — и как далеко его восхитительное начало от того, что затем стало бесперебойно
Не говорю уже о великом множестве строк, которые, может быть, не всегда переиздавались, отчего не находятся на общем слуху, но, увы, тем более характерны для эволюции поэта. Мастерство ведь в неменьшей степени, чем талант, не выносит небрежного, неуважительного отношения к себе — и потому коварно помнится немало строчек, которые, мимолетно явившись на страницах газет, с восторгом запоминались и повторялись насмешниками. Как автопародия. Как курьез:
Советские ученые Внесли в науку вклад, Пустив электростанцию В семь тысяч киловатт. Стоит электростанция, Могуча и сильна. На атомной энергии Работает она.Цитирую по памяти, тем самым доказывая тот энтузиазм, с каким я встретил когда-то эти замечательные строки, — впрочем, за точность ручаюсь.
Или — пуще того (как оказалось, бывает и пуще):
К звездам смелый кролик совершил полет. Он новых рейсов ждет, Он требует высот! Как же нам сегодня не дерзать, друзья, Мы тоже в путь готовимся — и он, и ты, и я!Здесь за точность ручаюсь тем более: сам потешался над этим текстом, цитируя его аж в 1959 году, в «Литературной газете».
Кстати, и чертой того, оттепельного времени, и разумной гибкостью С. В. Михалкова можно объяснить то, что он тогда прислал в редакцию, обидевшую его, письмо с покаянием, каковое и было опубликовано. Мол, извините — не удержался и написал подтекстовку к уже готовой мелодии по случаю запуска в космос вышеуказанного животного (к тому ж опубликовав ее в «Огоньке»), И совсем другое дело вышло, когда я же, годы спустя, в уже перестроечных «Московских новостях» выругал текст гимна СССР, подновленный его автором (точнее, соавтором). Вот тогда Сергей Владимирович, отбросивши добродушие, обратился в могущественные инстанции и воззвал к уголовному кодексу, предусматривающему кару за кощунственное критиканство.
Звучало нестрашно, но убедительно.
А в давнем 59-м, настроенный легкомысленно, я всего лишь шутил насчет того, какой невольной угрозой оборачиваются строчки из песенки о героическом длинноухом:
Нам хорошо живется! С этим согласиться всем придется!Дескать, попробуй не согласись!..
Однако хватит цитат, достаточно красноречивых, чтоб эволюция предстала с наглядностью учебного стенда. А причина ее, ежели перейти на язык нехитрых метафор, может быть, в том, что сама Божья искра была истолкована несколько прагматически. По-бытовому. Как то, на чем можно, раздув ее, сварить пайковую похлебку.