Самоубийство империи. Терроризм и бюрократия. 1866–1916

Иконников-Галицкий Анджей Анджеевич

С этого момента Окладский стал заложником собственной жажды жизни и игрушкой в руках спецслужб. Скрываясь от бывших товарищей, он несколько раз менял имя, фамилию и место жительства. Действовал в Тифлисе под фамилией Александров. В 1888 году, уже как Иван Петровский, был возвращён в Петербург и внедрён в революционно-террористический кружок Истоминой; его стараниями все «истоминцы» были вычислены и арестованы. В последующие годы агентурная деятельность «Техника» (полицейская кличка Окладского) носила эпизодический характер.

Надо признать: даже ему, ценнейшему, незаменимому агенту, о котором министр внутренних дел докладывал самому государю, Департамент полиции платил мало. К сорока годам Окладский-Петровский едва-едва смог накопить денег на покупку скромного домика на окраине Петербурга, где и зажил тихой семейной

жизнью. Революция отняла у него это скромное достояние. Окладский обнищал, что и стало причиной его погибели. Он имел неосторожность обратиться к советской власти за пенсией – как ветеран революционного движения. «Органы» заинтересовались бойким старичком (Окладскому было уже под семьдесят), выяснили его настоящее имя и роль в судьбе революционных организаций. В январе 1925 года состоялся суд; председательствовал старый большевик-подпольщик А. А. Сольц, обвинителем выступал Н. В. Крыленко (оба они будут расстреляны через десятилетие). Бедного провокатора приговорили к смертной казни. Дежавю: как и сорок пять лет назад, приговор не был приведён в исполнение; Верховный суд заменил казнь десятью годами заключения со строгой изоляцией. Юридически это – то же самое, что в тридцатые стало называться «10 лет без права переписки».

Рекламный плакат

Кулачный бой

Рекламный плакат

Артель ложкарей

Часть третья. Число зверя, или Зачем они убили Распутина?

I. Дворец-ловушка на Мойке

Этот великолепный и мрачный замок на Мойке я знал с детства. Меня привели сюда учиться английскому языку – было там тогда что-то такое для детей, какие-то курсы… Замок назывался рутинно-буднично: Дворец культуры работников просвещения. Название нимало не соответствовало угрюмо-прекрасным чертам аристократического гиганта. Помню, в первый же мой приход поразили меня узкие лестницы, отражающиеся в зеркалах неожиданные повороты, сводчатые коридоры, которыми надо было пробираться куда-то влево и вправо, вверх и вниз, чтобы оказаться наконец в угловатой комнатёнке под крышей, где окна начинались прямо от пола. Выглянув вниз, можно было увидеть широкий карниз и массивные контуры аттика. Под ними, совсем внизу, поблёскивала хмурая Мойка, ограждённая витиеватой решёткой. Было интересно и страшновато.

Ещё страшнее и интереснее было идти в кружок рисования, работавший в том же дворце. Кружок рисования почему-то располагался в небольшой полукруглой зале, то ли без окон, то ли с одним узким и тёмным оконцем, выходящим неизвестно куда, и вела к этому помещению какая-то отдельная, каменная, тесная и, кажется, винтом закрученная лестница. На этой лестнице не было никаких иных площадок и дверей, и её, нору, просверленную в нечеловеческом массиве стен, надо было ещё отыскать; а для этого – пройти мимо помпейских росписей библиотеки, свернуть в боковой сумрачный коридор, оказаться в странной, не то готической, не то мавританской гостиной, миновав её – отворить какую-то потайную дверь… Всё тут мерцало великолепием и тайной.

Пальто оставляли внизу, в гардеробе, в полуподвале. Рядом с закутком, заставленным вешалками, невысокий, без дверей, проём вёл в некое помещение, почти квадратное, толстыми стенами отделённое от внешнего мира и перекрытое мощным сводчатым потолком. В этом помещении прозаически сидели родители и бабушки, поджидавшие своих детишек с занятий. Находилось оно прямо под парадной лестницей, и боковой ход из него вёл через коридорчик куда-то во двор.

Тогда,

помню, из разговоров между бабушками, я впервые услышал об убийстве Распутина. Что, мол, убили страшного старика в этом дворце. Где-то здесь, в подвале, в потайной гостиной. Всё это было мной почувствовано как-то очень живо: убийство – и эти стены, своды, лестницы и коридоры, этот загадочный фонарик у выхода в круглый внутренний двор. Живо ещё и потому, что моя крёстная, читавшая тогда остродефицитные (1969 год!) мемуары Шульгина и Витте и рассказывавшая мне про Распутина, сама хорошо помнила ТЕ времена, видела своими глазами кое-кого из ТЕХ героев. Пуришкевича, например; государя императора с семейством. Она училась в Свято-Владимирской церковно-учительской школе при Новодевичьем монастыре, что на Забалканском (ныне Московском) проспекте. Попечительница школы, Екатерина Александровна Победоносцева, вдова Великого и Ужасного, нередко посещала своих подопечных в сопровождении тех или иных знаменитостей, великосветских дельцов, политиков и вельмож. В день ТОГО убийства моей крёстной было семнадцать лет.

Чутьём очевидицы она понимала: как бы ни была опереточно-ничтожна политическая игра под названием «Распутин», её развязка наступила за семьдесят пять дней до крушения империи. До начала настоящей пьесы. Есть связь.

«Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое». Попытаемся.

Об убийстве Распутина написано множество книг, статей, повестей, псевдо-мемуарных легенд. Чего только не написано. Несколько раз на эту тему снимались фильмы – и у нас, и за границей. Красочную сцену в надрывном стиле мистико-политического триллера создал Элем Климов в фильме «Агония». Климовская высокопарность, помноженная на безумные глаза и дикие космы Распутина – Петренко, врезались в память. Так все и запомнили: вот, несколько красивых и благородных героев «из бывших», спасая горячо любимую Россию, осмелились уничтожить это страшное, нечеловечески-всесильное, гадкое – Распутина, в коем воплотился чуть ли не сам антихрист… Как-то всё это напряжённо, как-то вымученно, неестественно. Хочется сказать: «Не верю!» Хочется разобраться, как же всё было на самом деле. Понять, что же именно случилось тогда: за два с половиной месяца до начала революции.

Почти все рассказы о кровавой драме во дворце на Мойке – научные, околонаучные, антинаучные, художественные и киношные – восходят к двум источникам, сотворенным соучастниками убийства: к очень кратким воспоминаниям экс-депутата Государственной Думы Владимира Пуришкевича и к пространному, красочному рассказу, содержащемуся в мемуарах князя Феликса Юсупова. В чём-то оба источника сходятся, в чём-то противоречат друг другу. В общественном сознании доминирует юсуповская версия.

Краткие сведения о её авторе.

Владелец дворца на Мойке и соучастник расправы над «другом» царя и царицы, этот Феликс носил тройную фамилию: князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон. Он был «единственным в своём роде», даже в трёх: наследник трёх богатейших аристократических династий. Феликс – что значит «счастливый» – действительно был редкостным счастливцем. Потомок Чингисидов и Гогенцоллернов, унаследовавший имений и капиталов больше, чем сам царь, красавец, чей «женообразный, сладострастный, сомнительный и лживый идеал» запечатлён самим Валентином Серовым, удачливый в связях со светскими красавицами (и красавцами), умудрился и жениться так, как не удавалось никому: на великой княжне и племяннице самого государя. Ирина Александровна, дочь великого князя Александра Михайловича (генерал-адмирала) и Ксении Александровны (родной сестры Николая II), принесла Феликсу своё приданое, свои придворные связи и свою девственную красоту.

И вот этот двадцатидевятилетний великосветский богач и бонвиван становится участником зверского убийства, послужившего прологом бесконечно грязной, кровавой, страшной русской революции. Потом были Февраль и Октябрь. Сам «Счастливый» в начале революции благополучно уехал с семьёй за границу, сохранив даже некоторую – вполне достаточную для жизни – часть наследственных богатств. Сочиняя на склоне лет в очаровательном Париже свои в общем-то довольно пустые воспоминания, князь Феликс явно гордился одним-единственным незаурядным поступком, как главным событием жизни. Своё участие в убийстве Распутина он описывает художественно и с наслаждением. Наверное, поэтому ему все и поверили.