Самсон. О жизни, о себе, о воле
Шрифт:
– Всегда рады видеть, – протянул руку положенец, но в его голосе отсутствовала та гостеприимность, о которой он говорил. Взгляд выдавал внутреннее напряжение. Граф был авторитетом нового формата и жил соответственно так же. Спокойный, расчетливый, с холодной улыбкой на тонких губах, он многим внушал страх.
Первый свой срок Граф отбывал в пятнадцатилетнем возрасте, когда в ссоре с приятелем сгоряча ткнул того отверткой в живот. Второй получил уже на зоне. Там же к нему плотно прилипло погоняло Граф, которое, кстати, очень подходило к его на редкость породистому аскетическому лицу и высокомерной манере вести разговор. Даже походка у него была по-барски неторопливой и очень уверенной. Было видно, что он знал себе цену.
Его барак был поделен надвое. В одной половине жили сидельцы из его отряда, а во второй, которая находилась за звуконепроницаемой стеной из толстой фанеры, жил он и его окружение. Шесть одноярусных шконок были расположены вдоль стены. Посередине стоял круглый дубовый стол. А в углу находилась своеобразная столовая зона, где размещался холодильник, телевизор и прочая бытовая техника.
Мы с Матросом разместились за столом, оставив остальных дожидаться нас за стенкой. Граф тоже отправил лишних «погулять», тормознув только двоих «качков», по всей видимости, бывших спортсменов-тяжелоатлетов.
– Как дела в общаке? Всего хватает? – в первую очередь спросил я, так как Граф был смотрящим за зоновским общаком.
– Все в поряде. Гревы на кичи отправляем регулярно. Последний груз с воли получили только вчера. Вот только с деньгами не очень. Менты сейчас, сам понимаешь, кроме денег, ничего брать не хотят, а договариваться с ними как-то надо. В былые времена, помнится, дашь им нож хороший или резные нарды – и делай что хочешь. А сейчас им только лавэ подавай. Ни на какие цацки никто из них и смотреть не желает.
– Сейчас деньги всем нужны. На них весь мир держится. Куда ни сунься, везде валюта. – Я сделал характерный жест, потерев большим пальцем по указательному и среднему. – А меценатов, на воровские нужды желающих скидываться, с каждым годом становится все меньше и меньше…
– Вот я хотел с тобой поговорить на эту тему, Самсон, – перевел вдруг разговор Граф.
– Что за тема?
– Кое-что хочу организовать, но мне будет нужна твоя помощь, – уйдя от прямого ответа, ответил положенец.
Я понял, что он желает поговорить со мной с глазу на глаз, но сказать об этом при других означало бы высказать им свое недоверие.
– Приходи вечером, потолкуем, – предложил я. – У меня к тебе, кстати, тоже есть один базар. Давай поступим так. Приходи ближе к полуночи, когда менты успокоятся. Договорились?
Граф посмотрел на меня внимательным взглядом, но я, как ни в чем не бывало, протянул ему руку.
– Договорились, – согласился положенец, и мы отправились к себе.
До вечера, а уже тем более до полуночи еще была уйма времени, и я решил снова обратиться к своему письму к сыну. Предупредив Шамана, чтобы меня без особых причин не тревожили, я принялся продолжать писать свое послание.
«…После того как я порезал активистов на малолетке, администрация решила замять это дело, и поэтому мне не добавили новый срок, а дали спокойно дожить положенные месяцы до совершеннолетия и отправили на взросляк, то есть во взрослую колонию. Уже попав в камеру, где находились взрослые арестанты, я почувствовал, как у меня с плеч свалился тяжелый груз, который лежал на мне все то время, пока я находился на малолетке. Я почувствовал неописуемую свободу. Здесь не было активистов, никакой строгой иерархии и всего того, что было там.
–
Его уверенность, цепкий взгляд и неторопливые, основательные движения говорили о том, что он был не из того многочисленного племени сидельцев, которые молча просиживают свои штаны на нарах, не желая принимать участия в тюремной жизни.
– Так и есть. С малолетки, – ответил я, ставя баул на пол.
– Кто по жизни? – серьезно спросил мужик со шрамом, вперив в меня проницательный взгляд.
– Босяк, – немного пафосно ответил я, не отводя глаз.
– Это из тех, кто босиком, что ли, ходят? – послышался голос с нар, и следом раздались приглушенные смешки.
Такое отношение меня несколько задело.
– Порядочный арестант, – сквозь зубы процедил я.
– Ну, ну, не кипятись, пацан, – хлопнул меня по плечу мужик со шрамом. – Проходи, таким людям всегда рады. Пойдем, пообщаемся поближе. А на мужиков не сердись. Не со зла они. Так, прикалываются от скуки, – махнул он рукой в сторону нар, на которых расположилась основная масса арестантов. – Меня, кстати, Шрамом зовут.
– А меня Самсоном, – ответил я, пока мы шли в конец камеры, где на двух угловых шконарях сидело трое арестантов.
Я был не новичок, прекрасно понимал, кто должен находиться в углу, и приготовился к предстоящему разговору.
На свободе, если в компанию взрослых мужиков попадает какой-нибудь мальчишка, то к нему, естественно, и начинают относиться как к мальчишке, считая, что тот даже по возрасту не может быть им ровней. Вроде еще жизни не видал. В тюрьме же все совсем по-другому. Здесь не играет роли, сколько тебе лет и кто перед тобой сидит. Здесь стираются все возрастные грани. К примеру, двадцатилетний парень может быть смотрящим за хатой – и все, независимо от возраста, будут ему подчиняться, считаться с его мнением. Здесь прожитые года ничего не решают, поскольку всем понятно, что сколько бы человек ни промаялся на белом свете, он мог так ничего и не понять в своей жизни. Сплошь и рядом бывало, что тот же пацан соображал намного быстрее и лучше, чем его престарелый сокамерник.
– Здорово, братва, – поздоровался я, остановившись.
– Здорово, коль не шутишь, – не очень приветливо ответил один из сидельцев.
– С малолетки поднялся. Говорит, что из наших, – вступил в разговор Шрам.
Все трое были разных возрастов, от тридцати до пятидесяти. На их оголенных торсах красовались наколки, по некоторым из которых я мог узнать, кто передо мной сидит. У одного, к примеру, на груди с правой стороны был наколот тигр с оскаленной пастью, что означало – оскалил пасть на советскую власть. У другого на плече красовалась оплетенная колючей проволокой роза, пробитая кинжалом, с лезвия которого стекали капли крови. Эта наколка означала, что носивший ее человек большую часть своей жизни провел за решеткой. Третий сидел полубоком, и поэтому была видна часть его спины, на которой рука мастера выписала купола церковного храма, означавшие, что человек следует воровским законам, хотя, может, и не является вором в законе. И, что самое главное, у всех троих на плечах красовались воровские звезды. Это был самый главный символ воровской принадлежности – никогда не надену погоны.