Самвел
Шрифт:
— Слышишь, Мамиконян тер, сын твой — спарапет моих войск. Я уверен, что храбрый сын храброго отца оправдает честь своего рода. Я помню его еще юнцом, когда он только учился ездить верхом. Я встречал его несколько раз на состязаниях, видел и в боях, когда он был молодым человеком. С детства звезда отваги сияла на его челе. Он был горд и самонадеян, как его отец. Когда однажды я ему сказал: «Я хочу назначить тебя наблюдателем над дворцовой птицей», — он обиделся, и глаза его наполнились слезами. Ему было тогда едва двенадцать лет.
Отец, казалось, слышал похвалы своему сыну; его мрачное, полное
Узник продолжал расспросы:
— Где теперь армянская царица?
— Она в крепости Артагерс, государь. В ее распоряжении двенадцать тысяч отборного войска.
— А мой сын?
— Все еще в Византии у императора, государь.
— Отчего его не призовут нахарары? Почему его оставили там?
— Они хотят прежде обезопасить страну от персов, государь, чтобы царевич мог спокойно вступить на престол своего отца.
Узник грустно покачал головой, и лязг цепей вызвал в нем раздражение.
— Ты жалеешь меня, Драстамат! — воскликнул он сердито. — Ты чересчур смягчаешь сообщения о бедствиях моей страны. Говори откровенно, я найду в себе мужество выслушать спокойно горькие вести. Моего сына задерживают в Византии, потому что боятся, что, вернувшись в Армению, он может попасть в руки Шапуха и оказаться вместе со мной в этой крепости. Не так ли?
— Да, мой государь!
— Где Нерсес?
— Тоже в Византии, государь.
Несмотря на просьбы узника, он опять скрыл правду о том, что великий первосвященник Армении томился в ссылке на острове Патмос.
— Должно быть, он выжидает время, чтобы вернуться вместе с моим сыном?
— Да, государь!
Царь понурил голову, и пряди спутанных волос закрыли его опечаленное лицо. После минутного молчания он снова обратился к Драстамату:
— Это утешает меня и в то же время огорчает, Драстамат. Я никогда не благоволил к Нерсесу. Но теперь он охраняет моего сына. Это своего рода месть, христианская месть: на зло отвечать добром.
— Это его долг, государь! Ведь он — христианин!
— Скажи еще: и подлинный патриот, — добавил узник. — Хотя я и враждовал с Нерсесом, но всегда уважал его самые высокие человеческие добродетели.
— А что делает Меружан? — спросил царь, переменив разговор.
— Будь он проклят! — ответил Драстамат с глубоким отвращением. — Он получил от Шапуха разного рода указания и старательно выполняет их.
— Конечно, дурные указания?
— Да, это так, государь. Но я надеюсь, что единство армянских нахараров разрушит его злые намерения…
— Единство нахараров? — с горькой усмешкой спросил узник. — Можно ли верить в их искренность?
— Не только можно, но и должно, государь. Они теперь очень и очень раскаиваются в своем неблагоразумии.
— После причиненного ими огромного вреда, Драстамат?.. После гибели их царя и разорения Армении, они, говоришь, раскаялись? Не слишком ли поздно?
— Поздно, но еще не совсем, государь. Самопожертвованием они стараются загладить свои старые ошибки. Мне достоверно известно, что нахарары совместно с духовенством готовятся начать войну за спасение отечества.
— Расскажи,
Драстамат начал подробно рассказывать прежде всего о том, что Шапух намерен уничтожить христианскую веру и распространить в Армении персидское огнепоклонничество. Затем рассказал о том, что предпринимает Шапух для осуществления своих целей, в выполнении которых главная роль предназначена Меружану Арцруни; о тех многочисленных обещаниях, какие, дал персидский царь Меружану, если он выполнит его желания. Рассказал о тех клятвах и мероприятиях, какие предприняли армянские нахарары, чтобы предотвратить бедствия и спасти церковь и трон Аршакидов от персидского деспотизма. Свою речь он закончил словами надежды и выразил твердое убеждение в том, что Шапуху не удастся осуществить свои злые замыслы. Возможно, Армения потерпит немалый ущерб, но никогда не будет покорена.
С глубокой тревогой, склонив голову, слушал его царь. Смуглое, густо заросшее волосами лицо его становилось все более мрачным. Все эти бедствия он как будто заранее предчувствовал, все это он предугадал с того дня, когда несчастные обстоятельства предали его в руки Шапуха. Он обратился к евнуху:
— Как дошли до тебя эти вести, Драстамат?
— Находясь в Тизбоне, государь, я всегда старался разузнать, что затевают при персидском дворе. Преданный мне человек, близко стоящий к делам персидского двора, доносил мне обо всем. Собранные сведения я немедленно пересылал через тайных гонцов армянским нахарарам, чтобы их предупредить, и получал от них ответы. Я действовал, государь, не пропуская ни одного удобного случая. А теперь у меня одно желание: облегчить участь моего государя и, если удастся, на что я очень надеюсь, избавить его от этих тяжелых оков…
Последние слова он произнес шепотом.
На лице царя появилась грустная улыбка.
— Хвалю твою энергию, Драстамат, — сказал он, — но не могу одобрить твое чрезмерное усердие. Вместо того, чтобы заботиться о моем освобождении, что зависит от бремени и обстоятельств, было бы полезнее, если бы, оставаясь в Тизбоне при царском дворце, ты продолжал начатое тобою дело. Армянским нахарарам нужно иметь верного человека в Тизбоне, и ты подходишь больше всех, так как пользуешься расположением Шапуха.
— И все же судьба моего государя… его тяжелое положение… — сказал волнуясь Драстамат.
— Я считаю, что мое положение уже улучшилось, Драстамат, так как твои сообщения успокоили меня. Повторяю: в Тизбоне нам нужно иметь верного человека, и им должен быть ты. А заниматься теперь мною, значит терять время. Скажу больше: мое высвобождение отсюда, мое появление в Армении и восстановление моей власти я при нынешних запутанных и неопределенных делах считаю даже вредным. Почему?.. Да потому, что я не смогу примириться с моими нахарарами, а такое примирение сейчас необходимо для спасения отечества. Между нами уже не может быть прежней близости. Мое присутствие зажжет новый внутренний пожар войны, в то время как сейчас больше всего необходимо бороться с внешним врагом! Я останусь здесь и ради спокойствия страны пожертвую собой. Пусть нахарары покорятся моему сыну. Он новый для них человек, и с ним у них нет старых счетов. Я же буду здесь молиться об их удаче и положусь на волю божью.