Самый лучший комсомолец. Том седьмой
Шрифт:
— Обоснование твое читал — капитализм, мол, ругать неудобно. Приспособленец ты, Сережка, постоянно классовой борьбой свои хотелки прикрываешь, — укоризненно посмотрел на меня.
— А что я сделаю, если дубьё партийное без полировки теорией вообще ничего не воспринимает? — пожал я плечами. — Шаг влево-шаг вправо, сразу визги «КОНТРА!!!». А сами-то че для страны сделали, кроме получения спецснабжения и перекладывания бумажек с места на место? Я, извините, настолько приспособленец, что меньше чем за три года активной деятельности больше миллиарда человек к Союзу намертво геополитически привязал. Валюты в бюджет
— Оправдываешься, значит совесть не чиста, — заметил Михаил Александрович.
— Ага, — подтвердил я. — Грешен и порочен.
— Таких хитрожопых как ты в тридцатые бы даже на производство не пустили, — добавил он. — Только лес валить, и то если пулю пожалеют.
— Хорошо, что я родился попозже, — нагло улыбнулся я. — Спасибо, что ругаете, от земли оторваться не даете.
— Клоун! — фыркнул Шолохов.
— С Никулиным выступал! — похвастался я.
— Слышал, — улыбнулся Михаил Александрович и посерьезнел. — Значит так, я этот год доработаю и на пенсию. Болею я.
— Жаль, — вздохнул я.
— Не жалей, помирать пока не собираюсь, — отмахнулся он. — Знаю, зачем поставлен — Федина сковырнуть. К осени сделаю, а за месяц до увольнения бумажку твою подпишу — как раз в ЦК рассмотреть успеют. Подарок тебе на Новый год будет.
— Спасибо вам большое и за то, и за это, — поблагодарил я.
— Был у нас Генсек-охотник с ружьем, а теперь Генсек-паук с карандашиком, — добавил он.
— Так лучше? — спросил я.
— Человек с карандашом там, — ткнул Шолохов в потолок. — Гораздо органичнее смотрится, чем человек с ружьем. Но карандаш опаснее — одним росчерком миллионы судеб поломать может. Хорошо, что паук сам мошек ловить не любит, а слушает сигналы. Внимательно на деда смотри, учись — мы уйдем, ты останешься. Понял?
— Понял, — подтвердил я.
— Все, беги, дел много.
— До свидания, Михаил Александрович.
Покинув кабинет, мы отправились на четвертый этаж.
— Благословил меня живой классик на царство, — поделился я радостью с Вилочкой. — Приятно прямо.
— Не любит он тебя, — заметила девушка.
— Я ж не рубль, чтобы меня все любили, — пожал я плечами. — Полезность признает и хорошо. Повезло, что Федина еще больше не любит.
Двери лифта открылись, мы прошлись по коридору, и я постучал в четыреста седьмой кабинет.
— Да!
Зашли.
— Хороший кабинет, — похвалил я актуальную обитель Василия Петровича.
Квадратура увеличилась раза в два, прибавилось шкафов, на подоконнике — горшки с геранью, на стене — благодарственное письмо за подписью товарища Фурцевой. У стены же нашелся прикрытый для сохранности тряпочкой кинопроектор и сложенный белый экран на подставке.
— Не жалуюсь, — улыбнулся он. — Про Тарковского поговорить хотел.
— Про Тарковского поговорить я всегда рад! — хохотнул я, усаживаясь напротив. — «Солярис»?
— Снимает «Солярис», — кивнул функционер. — Тебе словами объяснить или посмотришь? — кивнул на проектор.
— Посмотрим, — решил
Василий Петрович подошел к шкафу, достал оттуда бобину…
— Помогу! — вызвался и пошел раскладывать экран.
— Угу, — одобрил он и «расчехлил» проектор, подкатив его к противоположной стене.
Вилочка тем временем задернула портьеры.
Функционер заправил пленку:
— Сцена планировалась, в зеркально-стеклянных декорациях. Семьдесят тысяч рублей на них угрохали.
— Солидно, — оценил я.
Не помню такой сцены в оригинальном фильме.
— Перерасход? Давайте покрою, — предложил я.
— Нет перерасхода, — покачал головой Василий Петрович. — Но сцена — замечательная, а он ее вырезать хочет.
Проектор затарахтел, и Василий Петрович кратко объяснил, что происходит на экране — я же типа не в курсе. Когда сцена закончилась, я подытожил:
— Жесть красиво получилось. Причины вырезания?
— Андрей Арсеньевич у нас противник «слишком красивого» в кино, — саркастично ухмыльнулся Василий Петрович.
— Надавлю оставить — обидится, — вздохнул я.
— Обидится, — подтвердил он.
— Феллини совковый, — приложил я культового кинодела. — Кино ж блин на три четверти визуал, что это вообще за придирка такая — «слишком красиво»?
Василий Петрович пожал плечами.
— Значит так, — выкатил я решение. — В кинопрокат пусть идет как Тарковский хочет. Мне, пожалуйста, копию вот с этой сценой в Хрущевск пришлите. Я до поры до времени на полочке подержу, а потом покажу по телеку, так сказать, «полную версию».
Она же пойдет на видеокассеты, когда технологию освоим.
— Обидится, — заметил Василий Петрович.
— Предварительно согласую по принципу «не нравится — отключим газ», — пожал я плечами. — Пряник тоже будет — я ему за отсутствие обиды денег на следующую высокохудожественную поделку дам. И на следующую, и на следующую. Если захочет ремесленником поработать — тоже добро пожаловать, работы непочатый край, а моих любимых Григория Николаевича Данелии и Владимира Валентиновича Меньшова сверхэксплуатации подвергать плохо. Пусть хоть три фильма в год клепает, благо награды приносят. Комедии не потянет — «низкий» жанр же, фу такое снимать, но какой-нибудь средней руки детектив, если над душой постоять, снимет. Он же невозвращенец потенциальный, причем титулованный и типа значимый. Настоящая идеологическая, блин, бомба — нам такого не надо. Если после карт-бланша на высокохудожественные высказывания все равно сбежит, мне будет чем перекрывать, с конкретными цифрами: столько-то миллионов на Андрея Арсеньевича ушло, а он не ценит. На Западе разочек денег на киношку подкинут, чисто ради приличий, оно неминуемо провалится, потому что такое нахрен никому кроме эстетов и сектантов от кинематографа не нужно, и больше не дадут — смысл?
— Хорошо, сделаю, — кивнул Василий Петрович.
— Спасибо, что рассказали, Василий Петрович. Я это ценю, — протянул я руку функционеру.
— Мы же здесь ради культуры, — пожав, улыбнулся он. — Сцена замечательная, мне за нее обидно.
— Обидно, — согласился я. — Гении порой, извините, себе в портки сами гадят. С этим ничего не поделаешь, придется нам стирать.
Под смех функционера мы вышли из кабинета и покинули Министерство культуры.
— К Носову? — спросила Виталина.