Сандро из Чегема (Книга 2)

Искандер Фазиль Абдулович

– - Нет, -- сказал Кязым, -- ты мингрельцем родился, но умрешь эндурцем.

– - Это у твоего брата Сандро, -- вдруг вспомнил Бахут, -- жена эндурка.

Маслянистые глазки Бахута засияли: мол, посмотрим, что ты теперь скажешь.

– - Мой брат Сандро, -- сказал Кязым, -- сам первый эндурец!

Такой оборот дела показался Бахуту чересчур неожиданным, и он немного подумал.

– - Значит, ты признаешь, -- сказал он, -- что твой брат Сандро эндурец?

– - Конечно, -- сказал Кязым, -- мой брат Сандро первый эндурец в мире. Нет, второй

эндурец. Первый в Москве сидит.

– - Но раз твой брат Сандро эндурец, -- радостно воскликнул Бахут, -значит, ты тоже эндурец!

– - Нет, -- сказал Кязым, -- я не эндурец. Я единственный неэндурец в мире. Кругом одни эндурцы. От Чегема до Москвы одни эндурцы! Только я один не эндурец!

– - Ох, не заносись, Кезым!
– - крикнул Бахут, помахивая пустым стаканом перед его лицом, -- Ты, когда выпьешь, всегда заносишься! Я ненавижу, когда кто-нибудь заносится!

Уахоле, уахоле, цодареко...
–

не слушая его, запел Кязым мингрельскую песню, и Бахут, не успев изменить гневного выражения лица, как бы подхваченный струёй мелодии, стал подпевать. Немного попев, они снова выпили по стаканчику.

– - Но иногда мне кажется, -- сказал Кязым, как бы смягчившись после пения, -- что я тоже эндурец.

– - Почему?
– - сочувственно спросил у него Бахут.

– - Потому что не у кого спросить, -- сказал Кязым, -- эндурец я или нет. Кругом одни эндурцы, а они правду тебе никогда не скажут. А чтобы узнать, превратился я в эндурца или нет, нужен хотя бы еще один неэндурец, который скажет тебе правду. Но второго неэндурца нет, потому я иногда думаю, что я тоже стал эндурцем.

Тут Бахут понял, что Кязым обманул его своим притворным смирением.

– - Ты опять заносишься, Кезым!
– - стал подступаться он к нему.
– - Я ненавижу, когда кто-нибудь заносится. Подумаешь, этого дурака Теймыра обманул! Он даже прокушать деньги не смог! Крысы съели половину! У тебя нет причины заноситься! А ты, когда выпьешь, сразу заносишься!

О райда Гудиса-хаца, эй...

О райда сиуа райда,

О райда э-эй...

запел Кязым абхазскую песню, и Бахут некоторое время сумрачно молчал, а потом не выдержал и подхватил песню, все еще сердито поглядывая на Кязыма.

Немного попев, они еще раз выпили по стаканчику. И когда Кязым пил свой стакан, он слышал в тишине прерывистый сочный звук, с которым Рыжуха рвала росистую траву. Звук этот был ему приятен, и порой, пока он пил свой стакан, звук наплывал с такой отчетливостью, как будто корова рвала траву у самого его уха.

Он знал, что такое бывает после крепкой выпивки. И он подумал: для того и существует крепкая выпивка, чтобы приближать то, что приятно душе, и отдалять то, что ей неприятно. А те, кто говорит, что это нехорошо, пусть придумывают такое средство, чтобы человек иногда мог отдалять от души то, что ей неприятно, и приближать то, что ей приятно. А если не могут придумать -- пусть заткнутся.

На востоке сквозь ветви яблони чуть порозовело небо. Свежий, предутренний ветерок прошелестел в листьях грецких орехов и яблони и

словно откачнул вместе с ветками птичий щебет и снова приблизил.

Два паданца один за другим -- тук! тук!
– - упали с яблони, и через долгое мгновенье, словно решалось, падать ему или нет, последовало третье яблоко, явно более крупное -- шлеп! И снова все затихло. Только птичий щебет и сочный приближающийся звук пасущейся коровы. Буйволица на скотном дворе встала на ноги, подошла к ореховому дереву и, выбрав особенно шершавое место на его коре, стала, мерно покачиваясь, чесать свой бок. К щебету птиц и сочному звуку обрываемой травы прибавился шуршащий звук, исходящий от буйволицы, почесывающей свою толстую шкуру: шшша, шшша, шшша.

Кязым знал, что это теперь надолго. И ему было легко, весело, и он очень любил Бахута, и поэтому ему сейчас захотелось подковырнуть его с другой стороны.

– - Бахут, -- сказал Кязым, -- ты сколько языков знаешь?

– - Столько же, сколько и ты, -- ответил Бахут.

– - Нет, -- сказал Кязым, -- ты на один меньше знаешь.

– - Давай посчитаем, -- сказал Бахут, -- говори, сколько ты знаешь!

– - Я знаю абхазский, -- начал Кязым, -- мингрельский, грузинский, турецкий и греческий. Пять получается!

– - Я тоже, -- сказал Бахут, -- знаю пять языков. Мингрельский, грузинский, абхазский, турецкий и... русский тоже.

На этом-то как раз Кязым его собирался поймать. В Абхазии русские в деревнях не живут, и поэтому они оба очень плохо знали русский язык. Но Бахут его знал еще хуже, чем Кязым.

– - Значит, русский тоже знаешь?
– - переспросил его Кязым.

– - Ну так, по-крестьянски знаю, -- сказал Бахут, не давая себя поймать, -- что нужно для хозяйства, для базара, для дороги -- все могу сказать!

– - А ты помнишь, когда мы продавали орехи в Мухусе, и у тебя разболелся зуб, и мы пришли в больницу, и что ты там сказал доктору? При этом, учти, доктор была женщина!

– - Ты настоящая сушеная змея, -- сказал Бахут, -- двадцать лет с тех пор прошло, а он еще помнит. Я тогда пошутил.

– - Ох, Бахут, -- сказал Кязым, -- разве человек шутит, когда у него болит зуб?

– - А вот я такой. Я пошутил, -- сказал Бахут, хотя уже понимал, что Кязым от него не отстанет.

– - Ох, Бахут, -- сказал Кязым, -- ты нечестный человек. Ты тогда сказал этой женщине такое, что она нас чуть не прогнала. Повтори, что ты тогда сказал по-русски!

– - Подумаешь, двадцать лет прошло, -- напомнил Бахут смягчающее обстоятельство.

– - Повтори, что ты сказал тогда по-русски.

– - Ты сушеная змея, -- сказал Бахут, понимая, что теперь Кязым от него не отстанет.

– - Повтори, что ты тогда сказал по-русски!

– - Доктор, жоп болит, -- насупившись, повторил Бахут.

– - Ох, Бахут, опозорил ты меня тогда, -- отсмеявшись, сказал Кязым, -но сейчас-то хоть ты знаешь, как надо было сказать?

– - Конечно, -- сказал Бахут и вдруг почувствовал, что забыл.
– - Знал, но забыл. Кязым это сразу понял.