Сандро из Чегема (Книга 2)

Искандер Фазиль Абдулович

– - Тогда скажи!

– - Ладно, хватит, лучше давай выпьем, -- сказал Бахут, оттягивая время, чтобы припомнить правильное звучание слова.

– - Ох, Бахут, опять хитришь!

Бахуту показалось, что он вспомнил.

– - Зоп болит, надо было сказать, -- проговорил Бахут и сразу же по выражению лица Кязыма понял, что промахнулся.

Кязым долго хохотал, откидываясь, как при питье, и, разумеется, не падая, на что Бахут даже не рассчитывал.

– - Ох, Бахут, уморишь ты меня, -- отсмеявшись

и утирая глаза, сказал Кязым.

– - Тогда скажи, как надо!
– - раздраженно попросил Бахут, пытаясь хоть какую-нибудь пользу извлечь из своей неловкости.

– - Зуб болит, з-у-у-б!
– - вразумительно сказал Кязым.
– - У-у-у! За двадцать лет не можешь запомнить!

– - С тех пор у меня зубы не болели, -- ворчливо сказал Бахут. И добавил: -- Что за язык -- зоб, зуб...

Он стал припоминать, чем бы подковырнуть Кязыма. Но как назло, сейчас ничего не мог припомнить. И тогда он решил вернуться к детям Кязыма, о которых он уже говорил.

– - Ты сушеная змея, -- сказал Бахут, -- ты ни разу в жизни не посадил на колени своего ребенка.

– - Для сушеной змеи я слишком много выпил, -- сказал Кязым.

– - Ты лошадей любил больше, чем своих детей, -- сказал Бахут, чувствуя, что можно эту тему еще развить, -- ты своих детей никогда не сажал к себе на колени, ты лошадей больше любил...

– - Да, -- сказал Кязым, -- я лошадей сажал к себе на колени.

Но Бахут его шутки не принял, он ринулся вперед.

– - Ты всю жизнь лошадей любил больше, чем своих детей, ты чуть не умер, когда твоя Кукла порченая вернулась с перевала!

– - Как видишь, не умер, -- сказал Кязым. Он не любил, когда ему об этом напоминали.

Бахут почувствовал, что хватил лишнее, но ему сейчас ужасно было жалко детей Кязыма, так и не узнавших, как он считал, отцовской ласки.

– - Ты сушеная змея, -- сказал Бахут, чувствуя, что еще немного -- и он разрыдается от жалости к детям Кязыма, -- ты ни разу за всю свою жизнь не посадил на колени своих бедных детей...

– - Зато я знаю, кого ты на колени сажаешь, -- сказал Кязым, неожиданно переходя в наступление.

Бахут пошаливал с вдовушкой, жившей недалеко от его дома, но он не любил, когда ему об этом напоминали. Он сразу отрезвел, насколько можно было отрезветь в его положении, и забыл о детях Кязыма.

– - Нет, -- сказал Бахут сухо, -- я никого на колени не сажаю.

Он не любил, когда Кязым ему напоминал о вдовушке, с которой он пошаливал, потому что она была на два года старше его.

– - Не вздумай сейчас к ней идти, -- предупредил Кязым, -- сейчас тебе нужен большой таз. Больше ничего не нужно. А большой таз тебе жена поставит возле кровати.

– - Большой таз мне не нужен, -- сказал Бахут, насупившись, -- большой таз тебе нужен!

Он не любил, когда Кязым

ему напоминал о вдовушке, с которой он пошаливал. Особенно он не любил, когда Кязым напоминал ему о вдовушке и о жене одновременно, потому что вдовушка была на два года старше его и на двенадцать лет старше жены.

– - Когда дойдешь до развилки, -- сказал Кязым и для наглядности, поставив кувшин на землю, стал показывать руками, -- так ты не иди по той тропинке, которая слева...

– - Что ты мне говоришь!
– - вспылил Бахут.
– - Что я, дорогу домой не знаю, что ли?!

– - Когда подойдешь к развилке, -- вразумительно повторил Кязым и снова стал показывать руками, -- по левой тропинке не иди. Иди по правой -- прямо домой попадешь. Ты еще помнишь, где у тебя правая рука, где левая?

– - Не заносись, Кезым, -- гневно прервал его Бахут, -- ты когда выпьешь, всегда заносишься! Я ненавижу людей, которые заносятся, как сушеная змея!

Шарда а-а-мта, шарда а-а-мта...

запел Кязым абхазскую застольную, а Бахут некоторое время молчал, показывая, что на этот раз его не поддержит. Но забыл и стал подпевать, а потом вспомнил, что не хотел подпевать, но уже нельзя было портить песню, и они допели ее до конца. После этого они выпили еще по стаканчику.

За яблоней разгоралась заря. Корова, которая паслась перед ними, теперь паслась позади них, и оттуда доносился все тот же сочный, ровный звук обрываемой травы. Буйволица на скотном дворе, стоя возле орехового дерева, мерно покачиваясь, продолжала чесать бок.

"Большое дело, -- подумал вдруг Кязым, -- требует большого времени, точно так же, как буйволице нужно много времени, чтобы прочесать свою толстую шкуру".

Снова потянул утренний ветерок, и петух, может быть, разбуженный им, громко кукарекнул с инжирового дерева, где на ночь располагалось птичье хозяйство. Две курицы слетели вниз и закудахтали, словно извещая о своем благополучном приземлении, и петух, как бы убедившись в этом, пыхнув червонным опереньем, шлепнулся на землю и громко стал призывать остальных кур незамедлительно следовать его примеру. В козьем загоне взбрякнул колоколец.

Кязым и Бахут были пьяны, но нить разума не теряли. Во всяком случае им казалось, что не теряют.

– - Знаешь что, -- сказал Кязым, -- я чувствую, что ты не сможешь отличить левую руку от правой. Потому я тебе сейчас налью немного вина на правый рукав, чтобы ты, когда подойдешь к развилке, знал, в какую сторону идти.

С этими словами он взял покорно поданную ему правую руку Бахута и стал осторожно из кувшина поливать ему на обшлаг рукава. Бахут с интересом следил за ним.

– - Много не надо, -- вразумительно говорил ему Кязым, осторожно поливая обшлаг, -- а то жена подумает, что человека убил.