Санитарная рубка
Шрифт:
Продолжая смотреть на Шептуна снизу вверх, Афоня молча слушал его, а когда тот замолчал, вздохнул:
— Жалко, что свечки нету… Жалко… Ты, Шептун, не ори на меня, я в своем уме и никакой горячкой не хвораю. А лучше бы хворал, тогда бы легше было. Ладно, домой, так домой, пошли…
Он поднялся, одернул свой измятый пиджак и вышел, не оглядываясь на Шептуна, из церкви. Шел твердо, сосредоточенно — домой шел.
А утром, когда мужики явились на работу — как обухом по головам!
Чисто выбритый, в белой поглаженной рубашке, тщательно застегнутой на все пуговицы, встретил их у дальней стены бывшей
Чуть в стороне, откатившись, валялась невысокая сосновая чурка.
Похороны, а затем и поминки по Афоне общего хода жизни не нарушили. Шептун вовремя сдал работу, получил деньги, положенные по договору, и поделил их таким образом: одну часть — себе, вторую — Антону, третью — Кольке, а четвертую отодвинул в сторону и спросил:
— Чего делать будем?
Ни родственников, ни детей у Афони не было, значит, и деньги отдавать некому. Мужики помолчали, покурили и решили четвертую долю сообща пропить — делить ее между собой было неловко.
На второй день гулянки Шептун неожиданно отломился от родной компании: отодвинул недопитый стакан, поднялся и ушел домой, не сказав на прощанье ни одного слова. Залег в одиночестве своей избы и никуда не показывал носа.
Сверкнуло паутиной бабье лето, прошуршали долгие надоедливые дожди, до края напоив землю влагой, ударили заморозки, закружился снежок, а Шептун все не выходил из дома. За хлебом, за лапшой и за куревом посылал соседку, а Кольке с Антоном, когда они наведывались к нему, не открывал двери. Что делал, чем занимался все это время, никто не знал.
Выбрался он из своей избы в середине зимы, изменившийся до неузнаваемости: черная, с проседью, борода, потухшие глаза, в которых уже не светились прежние злость и решительность, даже походка стала другой, ходил он теперь медленно, осторожно, будто ощупывал землю, боясь споткнуться. Той же зимой устроился сторожем в леспромхозовскую столовую, ночами нес службу, днями отсыпался и с горизонта первомайской жизни незаметно исчез. Колька с Антоном иногда забредали к нему по старой памяти, Шептун открывал им двери, давал денег в долг и выставлял закуску, но сам не пил и так смотрел на своих гостей, что у них пропадало всякое желание на гулянку. Забредать они стали все реже и реже, только в крайних случаях, когда не имелось ни копейки.
И вдруг приперлись с утра — деловитые, не похмельные. Заговорили разом, перебивая друг друга, и рассказали, что в прошлом месяце нанял их местный рыбнадзор срубить новую баню, а старую разобрать на дрова. Сделали они все как надо: старую разобрали, сруб поставили, а рыбнадзор вместо денег выдал им невод, отобранный у браконьеров, весельную, из дюраля, лодку-плоскодонку и разрешил рыбачить по ночам, со среды на четверг, на Чебачьем мысу, а он в это время появляться там не будет.
— На Чебачьем стерлядка косяком стоит, торопился Колька. — Пару мешков за ночь взять можно! Без балды!
Дальше выяснилось, что невод длинный, рыбачить им можно только обметом, когда один конец по берегу ведут, а второй на лодке заводят. Но при таком раскладе три человека надо, чтобы кто-то
Ночью, едва стемнело, они уже были на Чебачьем мысе. Первая же тонь оказалась удачной, едва невод на берег вытянули, стерлядка в мотне аж кипела и даже треск слышался — так тесно было рыбе. Завели вторую тонь, третью — еще больше.
— Хватит, — первым опомнился от азарта Шептун. — Лодку перегрузим. Как плыть? —
— Ни хрена! — кричал, будто пьяный, Колька. — Такая пруха валит! Еще заводим!
Завели.
И еще раз.
Еще…
Плоскодонка бока имела низкие, да и в размерах была невеликой, поэтому, когда ее нагрузили рыбой да сели сами рыбаки, она так просела, что вода подступила к самым бортовым обрезам.
— Не боись! Ни фига не будет! Гребем потихоньку и в лодке не шарахаемся! Пошли! — Колька оттолкнул плоскодонку от берега, сам уселся на заднее сиденье и взял правильное весло. Шептун с Антоном гребли лопашными. На середине реки, на самой стремнине, у Кольки выскользнуло из рук весло, он дернулся за ним, круто наклонив лодку, и она широко, на всю длину, зачерпнула воды, так много, что махом перевернулась. И сразу же пошла на дно.
Выплыть никому не удалось.
Искали их долго. Вылавливали по одному, спускаясь далеко вниз по течению, последний труп, раздутый до страшных размеров и объеденный рыбами, достали лишь через месяц, да и то случайно зацепилась за него плавучая коряга и подтащила к берегу.
Посудачили, поговорили первомайцы о происшествии на Оби, но недолго, и скоро позабыли.
А в бывшей церкви на исходе лета хозяйничали между тем проворные городские люди, которыми командовал чернявый молодой мужик Жорик. Золотозубый, улыбчивый, говорливый и расторопный Жорик не знал покоя и трудился над обустройством будущего кафе, как самый настоящий передовик коммунистического труда.
Дело двигалось быстро. Потолок и стены бывшей церкви обшили вагонкой, вагонку обожгли паяльными лампами, а затем покрыли лаком. Пространство бывшей церкви от темного цвета как будто съежилось, мрачновато стало, но скоро стены оживили чеканкой: бородатые мужики в шлемах и с секирами, соболя с поднятыми хвостами, большущее солнце с длиннющими лучами, медведь, стоящий на задних лапах, виноградные гроздья и большие, как тыквы, яблоки — все это расположилось вперемешку на темной вагонке, и она уже не казалась мрачноватой. Под потолком повесили жестяные люстры на толстых цепях, над буфетной стойкой вырезали теремки из ДВП и раскрасили их в жгуче-красный и ядовито-зеленый цвета.
Жорик неутомимо колесил по первомайским конторам и магазинам, везде заводил знакомства, всех приглашал в кафе, как оно только откроется, и везде ему были рады — умел он располагать к себе, особенно женщин. И потому неудивительно, что скоро перебрался из ободранного номера райцентровской гостиницы в просторный кирпичный домик, где обитала одинокая продавщица из универмага по имени Зоя. Высокая, пышнотелая, Зоя расцвела при своем избраннике, как цветок, который до этого долго не поливали. Не успели моргнуть, а Жорик уже раскатывал свою дебелую супругу на новеньких «жигулях». Как-то быстро, почти мгновенно все у него получалось — легкий был человек, скорый на ногу.