Санитарная рубка
Шрифт:
— Я уж боялся, когда заполыхало, что жилье мое спалит, но ничего, обошлось. — Малыш круто свернул в сторону, поднимаясь на неприметный взгорок и, оглянувшись, предложил: — Может, вернешься, обуешься…
— Нет, я осторожно, потихоньку. Далеко еще идти?
— Да уж пришли. Вот поднимемся…
Малыш зашел на взгорок и остановился. Опустил тяпку, оперся на черенок одной рукой, другую горделиво вскинул и показал указательным пальцем:
— Вот, видишь, какой у меня огород.
На взгорке, расчищенном от горелых деревьев, ровными рядками тянулись сосенки, они казались почти крохотными, но зеленели ярко, видно было, что прижились
Богатырев тоже присел на корточки и погладил ладонью мягкие, совсем неколючие иголки, полюбопытствовал:
— Ты что, один все это хозяйство обихаживаешь?
— Сам видишь, что помощников у меня нет, в штате не предусмотрено. В питомник специально ездил. Когда садил, боялся, что не примутся, а почти все принялись. Теперь полоть надо, чтобы трава не задавила…
— Тяпка у тебя еще есть?
— В сарайке, как зайдешь, справа.
Богатырев вернулся к дому, обулся, прихватил из сарайки тяпку и рьяно принялся помогать Малышу. Старательно, без передыха, тяпал траву и за этой нехитрой, простой работой дышал спокойней, ровнее, на полную грудь, испытывая впервые за последнее время тихую радость, будто вынырнул из мутной воды и хватил чистого воздуха.
32
Старые, еще послевоенной постройки, трехэтажки мутно маячили своими облупленными стенами под высокими тополями и почти вплотную подходили к большущему трубопроводу, который тянулся по прямой, как жирная линия, обозначая конец городской окраины. Дальше — бурьян, колдобины и живучие клены, вымахнувшие посреди крапивы на сколько хватило сил.
А сбоку — извилистая гравийка. Миновав бугры и низины, она выпрямлялась, становилась шире и прямиком вела в Кулацкий поселок. Конечно, официально он именовался по-другому — поселок 8 Марта, но в народе его никто так не называл, говорили, как изначально повелось — Кулацкий. В городскую черту он не входил, большого догляда за ним никогда не было, и отличался поселок узкими улочками, всегда грязными, скромными домиками, а большей частью — домишками, у иных даже крыши были крыты толью. Имелся при каждом домовладении огородик, стайки с живностью, курами и поросятами, а в садиках непременно росла рябина. Неизвестно по какой причине, но очень уважали жители Кулацкого именно это дерево, хотя ягоду никто никогда не собирал, и зимой на ветках кормились птицы, роняя мерзлую рябину на снег, становившийся розовым.
Но в последние годы поселок стремительно стал меняться: выметнулись посреди старых и серых домишек, занимая собой по два-три участка сразу, настоящие дворцы. Из красного кирпича, с кирпичными же заборами и глухими воротами. Селиться и строиться здесь стали цыгане, успевшие хорошо заработать сначала на табачном дефиците, после на водочном, а теперь, когда табака и водки хоть заглонись в любой лавке, они плавно перешли на наркотики, и гравийка, ведущая в поселок, никогда не пустовала — шли и ехали по ней наперегонки.
Ехал сейчас и Караваев, хмуро поглядывал по сторонам, невесело размышлял: «Ну и где он, народ русский? В заднице сидит?! Его травят, на его деньги хоромы себе строят, а он помалкивает в тряпочку и даже
— Давно он тут поселился?
— Месяца четыре назад. Сначала у них терки с цыганами возникли, чуть до стрельбы не дошло, но потом как-то договорились. Так что теперь здесь и табор, и аул, и Кулацкий — все в одном флаконе.
Караваев выругался и замолчал.
Молчал и Бекишев на заднем сиденье, тоже поглядывал по сторонам и постукивал сжатым кулаком по колену. Только по этому жесту можно было догадаться, что он нервничает. Причины имелись веские: как ни отговаривал Караваева, тот его не послушал и приказал забить стрелку с Магомедовым. А Бекишев опасался обострять отношения с сынами Кавказа, хорошо знал, что те безбашенные и устраивать с ними разборки — та еще головная боль, которая затянется не на один месяц, да еще со стрельбой и с трупами. Вот и пытался сделать так, чтобы Караваев разошелся с Магомедовым полюбовно. Но все его старания, похоже, пропадут зря. Караваев уперся, а сдвинуть его, когда он упрется, практически невозможно.
— Приехали, тормози. — Бекишев первым выскочил из машины и быстро огляделся. На улице никого не маячило, на высоком каменном заборе сидела сорока и стрекотала, словно хотела известить хозяев трехэтажного особняка, что пожаловали гости.
Следом за Бекишевым вылез из машины и Караваев. Оглядел особняк за забором, хмыкнул и спросил:
— Как думаешь, надолго они тут обосновались?
— Не знаю, — пожал плечами Бекишев.
— Навечно они обоснуются, если им в рот заглядывать. Значит так, я пошел, вы здесь остаетесь. Если что случится — не ввязывайтесь, сам выкручусь.
«Если случится, тогда выкручиваться уже без надобности будет, — молча сердился Бекишев. — Уперся, как бык в новые ворота!» Но вслух ничего не сказал, только, повернувшись, коротко бросил водителю:
— Мотор не глуши.
Караваев уже стоял у ворот и давил кнопку звонка. Не успел он опустить руку, как калитка распахнулась и молодой чернявый парень почтительно отступил в сторону, освобождая вход во двор. Затем мельком, но настороженно глянув на Бекишева, быстро закрыл калитку, громко щелкнув замком.
Бекишев чуть наклонился и постучал сжатым кулаком по колену.
Поднимаясь вслед за парнем на высокое крыльцо особняка, Караваев чувствовал, что за ним кто-то наблюдает, и поэтому шагал совершенно спокойно, чуть улыбаясь и с любопытством оглядываясь по сторонам, — он умел, когда наступал крайний случай, держать себя в руках. И это умение еще никогда его не подводило.
На первом этаже, посреди просторного зала, накрыт был богатый стол — как на целую свадьбу. Магомедов сидел во главе этого стола, в единственном числе, и перебирал четки. Когда вошел Караваев, он отложил четки, поднялся из кресла и протянул обе руки навстречу гостю:
— Дарагой, пачиму давно нэ едэш, давно жду, а ты нэ едэш.
— Как говорится, лучше поздно, чем никогда. А не еду, Магомедыч, только по одной причине — дела замучили…
— А ты двыгай дэла в сторону…
— Вот я их и сдвинул. Хороший у тебя домик, можно позавидовать. Но я не завидую, я за тебя радуюсь.
— Завыдавать нэ надо, завыдавать врэдно для здоровья. А радоватся — надо, тогда и тэбе счастье будэт. Хочэш счастья?
— А кто же его не хочет, Магомедыч? И я, грешный, тоже желаю. Только счастья искать, как в карты играть — выпала не та карта и… кирдык всей игре.