Санки, козел, паровоз
Шрифт:
Тем временем
Тем временем в жизни Виталика произошло два приятных события: во-первых, его перестал домогаться военкомат и тушинские страдания потеряли смысл, а во-вторых, он стал владельцем собственной квартиры на Преображенке — это в двадцать пять-то лет!
Квартиру тут же взяли в оборот холостые члены достославного Общества — а холостыми были они все, но через полгода аккуратному Виталику смертельно надоели вечный срач и невозможность вести упорядоченное (унылое и бессмысленное, по общему мнению) существование, и он в качестве промежуточной меры на пути к освобождению поселил у себя милую зеленоглазую приятельницу по новой работе Олю с ее свежеохмуренным мужем Сашей. В пароксизме самоотверженности Виталик спал на кухне и чувствовал себя благодетелем. Денег не хватало, постоянно хотелось есть, и во время совместной прогулки за городом они решились на преступление. Саша бросился на мимопрохожую курицу и стремительно свернул ей шею. О этот запах бульона! Птица оказалась весьма упитанной, на троих хватило, наскребли на бутылку водки.
Еще Саша с Олей познакомили его со своим приятелем Гиви, который отирался в кинокругах и хаживал на ипподром. Хоть он нанес Виталику ущерб в двадцать пять рублей,
Поле под низким небом. Долго шел дождь и только-только перестал. Ноги вязнут в земле, чавкают. Но надо идти, потому что дождь прекратился. Пока лило, вы с ним сидели под навесом риги. Он ел сало, хлеб, огурец. И поделился с тобой. Он курил и оставил тебе две затяжки. Но теперь пора — кончился дождь. Он забрасывает за спину перетянутый лямкой мешок и берет винтовку. Он доводит тебя до гребня холма и ставит так, что твои голова и плечи отпечатываются на фоне прояснившегося неба. Потом пятится, передергивает затвор.
Такая вот зарисовка — сорок лет прошло, а запомнилась.
Спасибо, Гиви.
Через сорок без малого лет в очередной Сашин день рождения Виталик послал ему в Париж стишок, как раз имеющий отношение к математическому определению отрезка:
Ты помнишь — вышел месяц из тумана, Убийство курицы, Господь тебя прости, И вот уже двустишье Губермана Я, не чинясь, могу произнести. Оно подходит каждому из нас — Об этом заявляю я уверенно — «А если и случится что сейчас, Никто не скажет: это преждевременно». Но что бы ни царапал злой еврей, Вовсю глумясь над немощностью тела, Давай, Сашок, держаться, и — ей-ей — Не будем торопиться с этим делом. Недавно я узнал, что смерти нет. На этом пусть кончается сонет.В сущности, сочинил это Эпикур. Мы не встречаемся со смертью, сказал он: когда мы живы — ее еще нет, когда умерли — уже нет. Хитрец!
Нет-то ее нет, а пишут всё больше о ней, о ней да о ее младшем брате — одиночестве. Да о французской маленькой смерти, награжденной псевдонимом любовь. Смерть, где жало твое?
Вот ведь странно: фраза эта встречается в Библии дважды. В Книге пророка Осии Господь призывает кару на забывший Его народ Израиля — и все же безграничен в милости Своей: «От власти ада Я искуплю их, от смерти избавлю их. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» И совсем другой смысл она обретает в Новом Завете: когда по зову трубы воскреснут мертвые, то есть тленное облечется в нетление, смертное — в бессмертие, поглощена будет смерть навеки. И Павел приводит то же место древнего текста, а для него — слова Господа. Но так и хочется понять их иначе: «Эй, смерть! Ну и где же твое жало? Эй, ад! Что пригорюнился? Слабо?» Озадаченный Виталик даже написал по этому поводу письмо живущему в Израиле автору популярных книг по загадкам и тайнам Священного Писания и своему доброму знакомому:
Дорогой Рафаил!
Обращаюсь к Вам как знатоку Библии. Споткнулся я на очень часто цитируемой фразе из Осии (13:14): «От власти ада Я искуплю их, от смерти избавлю их. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?», повторенной Павлом в I Кор. (15:54, 55). У Павла-то вроде ясно: смерть побеждена воскресеньем и обращение к ней и к аду звучит скорее вызовом, издевкой. А у Осии слова Господа мне не раскусить: вроде сначала говорит он, что конец ждет Израиля, дескать, провинился Ефрем и проч., а потом вдруг: искуплю от смерти — и тут же ее, смерть, зовет.
Я ведь, как Вам известно, из инженеров, мне логику подавай или хотя бы объяснение нелогичности, а Вы в библейских кодах дока. Помогите — по дружбе — разобраться. Что там на иврите, может, какой другой смысл у Осии? К раввинам обращаться не хочу, они мне мозги запудрят.
Ваш всегда
Ответ не заставил себя ждать.
Дорогой Виталий!
Вот мое понимание. Весь кусок книги Осии, начиная с 7-й главы, посвящен гневным речам Бога, который обвиняет Эфраима (он же Ефрем) в самом страшном преступлении против Себя — в идолопоклонстве (поклонении Ваалу). На протяжении шести глав, вплоть до интересующей Вас гл. 13-й, тянутся весьма поэтически изображенные угрозы: Эфраим исчезнет, как «утреннее облако, как мякина с гумна, как дым из дымохода», «Я буду для него, как леопард, как медведица, лишенная детенышей, как львица», «муки роженицы постигнут его», ибо он «сын неразумный». Затем наступает переход к 14-му стиху, и тут в синодальном переводе происходит некий сбой: Бог как будто внезапно меняет Свои намерения, потому что Он вдруг говорит, как Вы и процитировали: «От власти ада Я искуплю их, от смерти избавлю их». И далее, в полном соответствии с таким прочтением текста, синодальные переводчики строят следующую строку в интонации некой насмешки Бога над бессильными потугами ада и смерти: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» Мол, ну что, чья взяла?!
Такое прочтение резко противоречит всему предыдущему потоку обвинений и угроз и поэтому неизбежно порождает вопросы. В одном комментарии только вчера я нашел такое признание: «Смысл этих стихов не вполне понятен». Так что Вы не одиноки. Мне кажется, что 14-й стих правильней читать как естественное продолжение предыдущих обвинений и угроз, и я нашел такое прочтение у Давида Иосифона, переводчика куда более косноязычного, чем синодальные, но зато более близкого к тексту. Он перевел первые две строки 14-го стиха не в утвердительной, а в вопросительной интонации: «Избавить ли Мне их от ада, спасти ли Мне их от смерти?» В том смысле, что должен ли Он вообще спасать Эфраима после того,
Выходит, что те же слова Осии в послании Павла имеют прямо противоположный смысл, и я не исключаю, что такое перевернутое использование Павлом текста Осии для СВОИХ целей сбило с толку и синодальных переводчиков — они пошли за Павлом и против Библии.
Убедительно ли все это на Ваш взгляд?
Как всегда Ваш
Приведя наконец в порядок свое жилище, Виталик набросал сюжет рассказа — подобно большинству, так и не сочиненного.
Самым подробнейшим образом описывается, как человек дотошно и обстоятельно наводит порядок в доме — квартире, комнате в коммуналке, избе, коттедже, особняке… Пылесосит, протирает посуду, чистит столовое серебро, драит пол, полирует мебель, красивыми стопками укладывает в шкафах, комодах, сундуках белье, полотенца, рубашки, развешивает отутюженные костюмы, приводит в порядок бумаги, уничтожает все лишнее. Излагать это можно километрами, любуясь деталями и смакуя там-сям всплывающие находки. Не забыть про пыль на абажурах и лампочках — редко до нее доходит тряпка хозяйки. Далее — накрывается изысканный стол на две персоны. Воспаленные ломтики лососины, бугристые спинки устричных раковин. Замороженная бутылка шампанского в серебряном ведерке — штамп, и Бог с ним. Вензель на серебряных же кольцах, охвативших крахмальные льняные салфетки. Он оглядывает результат трудов своих, из аптечки достает ампулу и отламывает головку. Наполняет два шприца, подзывает собаку. Та привычно опрокидывается на спину, подставляет живот для ласки. Он ловко вводит иглу в вену. И гладит, гладит подергивающееся тельце. Выносит последний пакет с мусором — там же использованный шприц. Возвращается, наливает шампанское в два бокала. Свой выпивает. Возится с запонкой (ее подарок) — засучить рукав. Медленно вводит иглу — теперь уже в свою вену. Последняя мысль — перед встречей — один грязный шприц все же останется неубранным.
Опять собаки
Есть ли смысл вспоминать события, не важнее ли ощущения? Скажем, грязное мартовское шоссе, едва уворачиваюсь от УАЗика, заглядевшись на большую белую бездомную больную собаку в серой жиже: милиционер ласково приглашал ББББС на обочину, та трусила и не верила. Бездомные собаки — от них сжимается сердце. Бездомные люди — вызывают брезгливость. Собак хотелось собрать, помыть, накормить, вылечить, приласкать… Щенки — игривые, с гладким пузом, еще мучительно-счастливые. Старые — тощие, с вытертой шерстью и гноящимися глазами. Трехногие. Сосед переезжал и выбросил на улицу двух овчарок, пожилых уже кобелей. Год — год! — бродили псы по окрестным помойкам, каждый вечер возвращались к подъезду и ждали. Постепенно приходили в упадок. Один прихрамывал. Кое-кто выносил им еду, Виталик тоже. Его все собаки выделяли — любовь с первого нюха. И прощали, когда он растерянно разводил руками: ну нет ничего. Да ладно, чего уж тут, на нет и суда нет. Овчарки улучали момент, протискивались в подъезд и поднимались на свой — свой! — третий этаж. И ложились у дверей бедного новосела. Тот звонил в милицию. Собаки исчезали на время. Потом возвращались. Все реже. Пропали на месяц. Потом появился один. Тот, что хромал. С вытекшим глазом. Лег рядом с мусоркой и лежал двое суток, отказываясь от еды. Пил немного из гнутой миски, подставленной дворничихой. Несколько милосердных скинулись и вызвали ветеринара. Хотите, усыплю, сказал он. Лечить тут нечего. Крайняя сердечная недостаточность. Ночью пес умер сам. От сердечной избыточности — как Нюта?
Отсюда сразу же ползут и формируются в твердую убежденность мысли об извращенной природе человека. Древний — внеморальный — инстинкт убийства: какая тут мораль, просто есть хотелось, территорию защищать. И вкус крови — и к крови, — заполнивший подсознание, никуда не ушел. Прекрасно себя чувствует и матереет под пленочкой морали — тут идет поклон всем религиям. Ну как же без крови! Верблюдов и агнцев, ведьм и гугенотов, неверных и басурман и конечно же евреев — их-то кровь особенно любезна, ибо кричали: «Распни его!» Каинова печать? Ну как же так, ну как так можно — поставить эту самую печать на человека (человек ли он, возможно ли, чтобы человек так вот напрямую общался с Создателем — батюшки, ведь и священников еще не было), от которого многие из нас и произошли: через Еноха — Ирада — Мехиаеля — Мафусаила — Ламеха и прочих. Вот и бродят в людях гены убийства… Чего ж от нас ждать — наследственность.
И как же тем, кто поумнее, не воспользоваться укорененным инстинктом? Главное слово тут — зависть. У соседа лишняя овца — убить, сначала овцу, потом и самого соседа: он удачливей, красивее, денег у него больше, шкурок, женщин… Однако ж — цивилизация, мать ее. Она чего требует? Она требует привести кровопускание в систему, не пускать это дело на самотек и снабдить убийства рюшечками и воланами. Вот сосед нахально завладел камушком в океане. Камушек вроде и не нужен никому, но — не положено. Противу правил. А потому — отобрать. Это обойдется в каких-нибудь 50–60 тысяч жизней. Заставлять не придется, душа готова, бьет копытом от нетерпения. Отпустить узду: мол, можно — вот и война. А чем она отличается от мира? Всего-то тем, что отцы хоронят детей, а не наоброт, это еще Геродот заметил, большая умница.