Санкт-Петербург. Автобиография
Шрифт:
Это был первый массированный налет вражеской авиации на Ленинград. Как я узнал потом, на Московский, Красногвардейский и Смольнинский районы фашисты сбросили 6327 зажигательных бомб, в городе возникло 178 пожаров.
С этого дня началась блокада Ленинграда, бесконечные воздушные налеты и артобстрелы, наш город стал городом-фронтом. С вышки на крыше Дома радио во время дежурств были хорошо видны места пожаров, в небе, затянутом дымкой пожаров, висели аэростаты заграждения, а выше них – вражеские самолеты. Небо стремительно пересекали лучи прожекторов. В перекрестке их лучей самолеты светились серебристым блеском. Бьют по нервам лающие звуки выстрелов зенитных пушек.
Воздушные тревоги объявлялись по нескольку раз в день, бомбежки причиняли все больше разрушений, гибли люди. Ужесточились и меры безопасности. Пришел приказ: при объявлении воздушной тревоги на местах оставлять минимум дежурных, а всем остальным немедленно спускаться в бомбоубежища. Но воздушные тревоги, особенно изнурительные по ночам, следовали одна за другой. Только заснешь – тревога. Поднимаешь всех и заставляешь спускаться в бомбоубежище. Усталые после тяжелого рабочего дня, люди нехотя встают. Наконец звучит отбой тревоги, все вновь поднимаются в общежитие, укладываются спать. И вдруг – опять тревога. В иные ночи было их по пять-семь. Многие стали хитрить. Те, кто жил в отдельных комнатах, чтобы их не тревожили, запирались изнутри и не подавали признаков жизни. <...>
С 1 октября 1941 года были снижены нормы довольствия в войсковых частях. Это произошло впервые с начала войны. Ну а гражданскому населению норма выдачи продовольствия к этому времени снижалась уже третий раз. Ленинградцам по рабочей карточке выдавалось 400 граммов хлеба в день. Служащие, иждивенцы и дети получали по 200 граммов. Сокращение пайка отразилось в первую очередь на женщинах, дежурных аппаратной, ведь они должны были ежедневно добираться на работу издалека, а транспорт работал с перебоями. Решили установить дежурства по суткам, военнослужащие старались помогать им во всем, заменяли их, давая отдых. <...>
Вот за какими «военными объектами» охотились фашистские летчики.
«Фюрер решил стереть Петербург с лица земли», – говорилось в секретной директиве, изданной немецким военно-морским штабом. И фашистские молодчики бомбили Театр оперы и балета имени Кирова, бывший дом Энгельгардта (Невский, 30, где помещается Малый зал Консерватории имени М. И. Глинки), обстреливали Эрмитаж... Таких «военных объектов» можно назвать десятки и сотни. <...>
С 8 ноября в войсках второй раз снизили норму выдачи хлеба и мяса.
Тринадцатого ноября из-за резкого уменьшения запасов продовольствия и громадных трудностей с его доставкой Военный совет принял решение о четвертом снижении норм снабжения населения.
По рабочей карточке теперь выдавалось 300 граммов хлеба, а служащим, иждивенцам и детям – всего 150 граммов. Надвигался голод. Люди слабели с каждым днем, лица приобретали серый оттенок, появилась одышка, медлительность в движениях. К лишениям в питании добавился холод. В Доме радио прекратилась работа отопительной системы, теплоцентраль из-за нехватки топлива перестала давать горячую воду. Наши товарищи вспомнили ремесло жестянщиков, застучали молотки: началось изготовление «буржуек» и труб к ним. Но как обогреть «буржуйкой» огромную центральную аппаратную площадью более ста квадратных метров и высотой в два этажа! Стены излучали холод, люди работали в пальто, шубах, перчатках. Замерзали чернила, пришлось перейти на карандаши.
В резервном узле в подвале перед студией сложили небольшую кирпичную печь, трубу вывели в окно. Здесь было у нас самое теплое место. Частые воздушные тревоги
Уменьшение нормы выдачи продовольствия давало себя знать все больше. Леонид Иванович Коптев узнал, что на каком-то заводе изготовляют казеиновый сыр и отпускают по письмам-требованиям организаций. Составили письмо и отправили своих представителей за сыром. Вернулись они с большими кусками, принесли что-то около двадцати килограммов очень похожего на настоящий так называемого сыра. Радости не было предела. Разделили «сыр» среди всех работников РВУ. Он показался съедобным, хотя и чувствовался очень неприятный привкус. У рационализаторов открылось широкое поле деятельности: «сыр» резали на куски, ломтики, их сушили, жарили, смешивали с кашей и т. д. и т. п. Но запасы его быстро кончились, и вторая попытка получить новую порцию успеха не имела. «Сыр» начали отпускать столовым, включая в норму в счет каких-то нормальных продуктов.
С 20 ноября 1941 года произошло новое снижение норм выдачи продовольствия. По рабочей карточке теперь получали 200 граммов хлеба вместо 300. По карточкам служащих, иждивенческой и детской норма составляла 125 граммов хлеба в день.
Согласно постановлению Военного совета Ленинградского фронта от 19 ноября 1941 года в войсках хлеб выдавался не полностью, частично его заменяли сухарями.
Хлеб имел горьковато-травянистый вкус. Он не шел ни в какое сравнение с сухарями, настоящими ржаными довоенными сухарями из старых запасов. Сухари хранились в больших мешках из многослойной бумаги, они чудесно пахли. <...>
В это время на рынках велась меновая торговля. Появились здесь и проходимцы, потерявшие человеческий облик, они сбывали под видом нужных пищевых продуктов разную отраву.
Кто-то из дикторов однажды принес купленный на рынке прессованный брикет. Все попытки применить его в пищу ни к чему не привели – ни разрезать, ни раскусить его было невозможно. Красивый на вид, он был совершенно несъедобен. Так и валялся этот брикет на подоконнике в третьей студии. Случайно об этом узнал один наш техник. Он заявил дикторам: «Вы не умеете это приготовить. Дайте я попробую, и вы все пальчики оближете».
Он вымочил и выварил этот брикет, получив студенистую массу. Как повар сам снял первую пробу, но варево имело такой отвратительный вкус, что никто не решился его есть. Вечером у техника обнаружились все признаки отравления, и только чудо, молодость организма, а возможно, и пустой желудок не привели к тяжелым последствиям. Надо сказать, что в то время у нас никто ничем не болел, кроме дистрофии и цинги. Все довоенные болезни куда-то пропали. <...>
Декабрь сорок первого года был самым трудным месяцем блокады. Электроэнергию в городе включали на очень короткие отрезки времени. Мы на радио едва успевали подзаряжать аккумуляторы. Сильные морозы и начавшийся голод стали косить людей.
Невский в сугробах. Стоят застывшие, засыпанные снегом троллейбусы, люди бредут закутанные в платки, шарфы, одеяла, видны только одни глаза. От голода и дистрофии опухали ноги, качались и выпадали зубы. Это были первые признаки цинги.
На многих сотрудников Радиокомитета стало страшно смотреть. Они напоминали скелеты, обтянутые кожей, но продолжали работать. Чем мы, военнослужащие, могли им помочь? Взяли на себя б'oльшую часть круглосуточных дежурств на вышке Дома радио, освободили женщин от дежурств в аппаратной.