Санькя

Прилепин Захар

–  Меня не волнует ваша свобода, меня волнует моя родина, ее почва, ее дети, ее рабочие, ее старики. Ваша свобода меня не волнует.

–  Фашизм все-таки предпочтительнее вам, сознайтесь?
– весело спросил Безлетов. Собеседник его определенно забавлял.

Саша положил вилку втарелку. Есть ему расхотелось.

–  О, как вы любите это кипящее слово - "фашизм"!
– сказал он.
– Как вы любите им шипеть! Клянусь, у вас с этим словом сладострастные отношения. Оно вам снится. Ни один из моих друзей никогда не произносил это слово, ни разу. Я и не вспоминаю этого слова, пока вы его не произносите.

–

 А с чего ты взял, что я вас считаю фашистами?
– спросил едко Безлетов.
– Поначалу было опасение, но быстро прошло. Вы не фашисты. Вы хулиганье. Вы никогда не дотянете до фашистов. В лучшем случае, вы можете их плохо изобразить.

–  И сдается мне, кое-кому это выгодно, - сказал подошедший к столу грузный человек с одутловатым лицом, впрочем с красивым, прямым носом. Сашу сразу что-то неприятно поразило в его облике, и вскоре он понял, что именно: губы у него были словно покрыты пленкой с кипяченого молока, и оттого казались чересчур, неприятно живыми, из мяса.

–  Аркадий Сергеич. Мой молодой друг - Александр Тишин, - выполнил свою роль Безлетов, представив пришедшего и Сашу друг другу.

–  Я уж понял, понял, по глазам узнаю их злую породу, - отмахнулся Аркадий Сергеевич. Голос его был нарочито груб и громок.

Аркадий Сергеевич уселся за стол, а Саша все смотрел на его губы - тем более что губы как-то неустанно шевелились, даже когда сам Аркадий Сергеевич молчал. То он читал губами меню, то просто перебирал ими - словно хотел найти подходящее для зачина слово и, попробовав на вкус несколько, не умел отобрать самого нужного.

И пахло от него - сквозь одеколон - каким-то тяжелым запахом, словно он только что был в конюшне.

На вид он казался старше Безлетова. За сорок, наверное, ему было.

–  Обедать будешь?
– спросил Безлетов.

–  Не, я вот коньячку с бутербродиком, - ответил Аркадий Сергеевич, откладывая меню.
– Будешь коньячок?
– спросил он у Саши.

–  Обязательно.

Бутерброды и коньяк принесли быстро. Четыре лодочки с красной икрой лежали на тарелочке, коньяк был в больших бокалах.

–  В России от добра добра не ищут, но ищут от беды - беду, - сказал Аркадий Сергеевич, выпив. Обращался он исключительно к Саше - Безлетов все это, видимо, уже слышал.
– Пока мы сами этого не поймем - ничего не изменится, - продолжил Аркадий Сергеевич, ловя глаза Саши, но тот был по-прежнему зачарован губами собеседника.
– Мы с тобой куда большие соратники, чем, например, я и Алексей свет Константиныч. Потому что мы с тобой - оба!
– патриоты. Для нас и Жуков - святое имя, и Деникин - святое. А Безлетов чуть что начинает пальцы ломать - тот ему одним нехорош, этот другим плох.

–  Да все хороши, - отмахнулся Безлетов, хотя и без раздражения вовсе.

–  Все тебе хороши, конечно, - в свою очередь отмахнулся Аркадий Сергеевич.
– О чем с Безлетовым разговор ни заведи, - вывернутые губы вновь нацелились на Сашу, - он во всем будет ковыряться, как аллергик на званом обеде. А для нас история родины нашей - вся дорога. Да, Саня?

Саша даже не кивнул, но Аркадий Сергеевич удовлетворенно подтвердил:

–  Вот так-то, - и съел бутерброд при этом.
– И всю эту ломку мерзкую, что затеяли в свое время горе-реформаторы, мы оба с тобой ненавидим. А я еще в отличие от тебя на баррикадах был в одном приснопамятном году,

среди прочей "красно-коричневой сволочи". И по мне из танков стреляли! И я, Саня, до сих пор не простил им этого. И будет еще время - сквитаемся. Но не сегодня. Потому что сегодня - нельзя.

–  Кто так сказал?
– спросил Саша для того, чтоб хоть как-то поддержать разговор. Ему, по правде, было все равно, кто так сказал.

–  Раскрой глаза и увидишь сам, Саня, - влюбленно суживая глазки, ответил Аркадий Сергеевич.
– Россия не вынесет еще одной ломки - сама разломится на части - и уже никаким совком ее не собрать тогда. Что еще держит всю это громадину на полконтинента, посуди сам? Ни общего Бога, ни веры в будущее, ни общих надежд, ни общего отчаянья - ничего нет, ни одной скрепы! Только власть! Да, да, Саня, вижу твое негодование.
– Саша в это время любовно смотрел на бутерброд с икрой.
– Но это правда. Дурная, косноязычная, лживая - но все-таки хоть немного русская, хоть чуть-чуть вменяемая. Там хорошие есть мужики, Саня, они все понимают, все. Мужики, которые колхозы поднимали своими руками, заводы возводили - вот те самые, старой закваски - они все постепенно вернулись во власть. Они потихоньку, понемногу выправят все, вылезут из ухабины и нас вывезут, Саня… А если вы… - Аркадий Сергеевич выпил еще немного и какое-то время сидел, сжав зубы крепко.
– Ну а потом вас, конечно, используют, как пугало, - сказал он.
– Чтоб детей русских пугать. И еще как-то используют. Только и делают, что используют. Хрен его знает, кто вам только деньги платит. Кто вам платит-то?

Саша вдруг зевнул, глядя в глаза собеседнику, и, выдохнув, ничего не ответил.

–  Саня, я вижу тебя - так вот, лицом к лицу - первый раз в жизни, - сказал Аркадий Сергеевич, перейдя почти на шепот.
– Но мне кажется, что я одну вещь в тебе уже понял. Тебе хочется, как в детстве, - быть ни в чем не виноватым.

–  Хочется. И я во всем прав.

Аркадий Сергеевич замолчал и долго жевал губами. Безлетов доедал свое второе, ловко орудуя ножом и вилкой.

–  В чем именно?
– спросил, наконец, Аркадий Сергеевич.

–  Например, в том, что сегодня "революция" и "Россия" - это равнозначные и равновеликие понятия. Россия немыслима больше вне революции и без революции.

–  А еще в чем?

–  В том, что от вашего поколения не останется и слова, которое можно за вас замолвить. Труха гнилая вы.

Аркадий Сергеевич и Безлетов переглянулись и засмеялись. Безлетов смеялся, словно кто-то мыл стекло. Смех Аркадия Сергеевича был похож на частый хрип. Саша тоже засмеялся.

–  Как вы все заебали, - сказал он почти нежно и встал из-за столика.

Он бродил, странно гримасничая и иногда разговаривая вслух, по центру города. Горели фонари, матово сияли витрины, откуда-то все время раздавалась музыка, из раскрытых машин, из красивых дверей кафе. Яркие ночные девушки шли парами и по одной, иногда - с кавалерами. Кавалеры бродили по одному, по трое, иногда - с яркими девушками.

"Я мрачный урод, -думал Саша спокойно.
– Я могу убить. Мне не нужны женщины. У меня нет и не будет друзей".

"Нет, ты, правда, урод, Саша, - разговаривал он сам с собою.
– По кой ты взял у матери деньги? Ты сапоги видел ее? Она в обносках ходит третий год, а ты деньги у нее берешь. Взял бы и заработал, а?"