Санькя
Шрифт:
Отогревались понемногу.
Заскрипела уличная дверь, Верочка встрепенулась, захотела сменить слишком уж легкомысленное свое положение, но Саша остановил ее:
– Сиди, сиди, это дедушка. Ему все равно, как ты сидишь.
– Только что-то много вас, - сказал дед, входя, и таким тоном, словно и не выходил никуда.
– А? Милки? Не к могилкам добираетесь, а как бежите куда. Я все жду, когда вы все побежите в деревню, всем народом городским: близится срок-то. Не горит там ничего пока, в городе? Скоро загорится.
Он присел на стул в уголке, почти возле двери, смотрел на всех то ли веселыми, то ли готовыми заплакать глазами - не поймешь даже, тем более лампочка еле светила.
– Бог-то уже совсем к нам свесился, в лицо заглядыват, а мы все никак его не разглядим. Бывалочь, когда в деревне
– старичок обвел собравшихся взглядом.
– Не было у вас вешок по пути?
Матвей смотрел на дедка с интересом, Веня - словно перед ним сидела лесная невидаль, бормочущая на своем неведомом языке, Позик в окно смотрел, Олег - чай пил, выскребывая варенье.
Добив баночку, встал, вышел в коридор и вернулся с пакетом продуктов - из машины прихватил.
– Дед, садись с нами чаевничать, - сказал приветливо, раскладывая еду на столе.
– Я весь чай выпил давно, весь хлебушек свой прожевал. Теперь чужой чей-то ем. И говорю вам: скоро побежите все, как поймете, что от вас устали. Но бежать будет некуда: все умерли, кто мог приютить. В сердцах ваших все умерли, и приюта не будет никому… Думают сейчас, что Русь непомерна во временах, вечно была и всегда будет. А Русь, если поделить всю ее на мной прожитый срок, - всего-то семнадцать сроков наберет. На семнадцать стариков вся Русь делится. Первый родился при хазарине еще. Умирая - порвал пуповину второму, что родился спустя семь десятилетий. Третий Святослава помнил… Пятый в усобицу попал, шестой - татарина застал… Двенадцатый в смуту жил, тринадцатый при Разине, четырнадцатый при Пугаче… Так до меня дошло быстро: семнадцать стариков - всего ничего. Нас всех можно в эту избу усадить - вот те и вся исторья… Мы-то в юность нашу думали, что дети у нас будут, как сказано было, - не познавшие наших грехов, а дети получились такие, что ни земли не знают, ни неба. Один голод у них. Только дурной это голод, от ума. Насытить его нельзя, потому что насытятся только алчущие правды… Вы там в церкву, говорят, все ходите. Думаете, что, натоптав следов до храма, покроете пустоту в сердце. Люди надеются, что Бога приручили, свечек ему наставив. Думают, обманули его. Думают, подмяли его под себя заставили его оправдывать слабость свою. Мерзость свою и леность, которую то милосердьем теперь назовут, то добротой. Чуть что - и на Бога лживо кивают: "Бог так решил. Бог так сказал. Бог так задумал". И снова гребут под себя, у кого на сколь когтей хватает. А откуда им, глупым, знать, что Он задумал, что по Его воле, а что от попустительства Его?… И печаль не о том, что ничтожен человек, а то, что он зол в своем ничтожестве. Чем больше замечает, что другие его ничтожество видят, тем злее становится… Нету выхода вам больше, так.
– Дед, ты опять тут развел свою философию?
– усмехаясь, сказал вошедший мужик, хозяин. Он был в серой майке и в трико опять.
– Говорю, трактор стоит, с октября, почитай, - живо откликнулся дед.
– Не уедут, говорю. И мужиков в деревне - четыре человека вместе со мной. Ждать надо, пока оттает все.
– Иди себе, шутки твои слышали давно, иди, - хозяин прогонял деда не грубо, но уверенно. Дед и ушел, моргая, - вот-вот то ли заплачет, то ли захихикает.
Хозяйка вошла, улыбнулась сразу так ласково, что от души у всех, кроме Вени, отлегло - Саша, к примеру, очень переживал, как она приветит их. Только Веня, наверно, не думал об этом.
– Что ж ты посушиться ребятам не предложил?
– накинулась она на мужа.
– Видишь, у всех ноги сырые?
– А кто им не дает-то?
Скоро Верочке тазик с горячей водой, чем-то терпко и сладко пахнущий, поднесли - ноженьки отогревать - она даже отказываться не стала, опустила пяточки, блаженно подрагивая, в кипяток.
Пацаны
Жаркую сковороду картошки подали, Олег выпотрошил пакет, из города привезенный, банок с красивыми боками навскрывал, щедро нарезал сыра и колбасы, водки предложил хозяину, тот ответил, кратко: - А то нет.
Для хозяйки, не спрашивая, вина открыл.
– Бог с вами, ребята, я уж и не помню, что это такое. Бутылка-то какая красивая.
– А дедушка?
– спросил Саша.
– Дедушку-то пригласить?
– А как же без деда-то, - ответил хозяин. Сходил, позвал.
Дед сидел за столом тихий, ел мало, ни на кого не смотрел.
После третьей рюмочки все, как водится, оживились, правда, хозяйка, так свое, красное, крепленое и не допила - "мне и так весело", говорила приветливо и губы смачивала только, жмурясь хорошо. Было видно, что ей просто жаль на себя одну такой редкий напиток переводить. Угостить лучше кого.
Говорили что-то незатейливое, плели. Саша сказал, что к бабушке его едут, сразу выискались общие знакомые - все-таки соседняя деревня, родственники какие-то дальние обнаружились.
Дедушка только скоро ушел, ничего больше не сказав, да Позик, приметил Саша, загрустил опять.
– Ты чего, Позик?
– спросил Саша негромко, склонившись к нему.
– Цветы забыл полить, - говорит.
Они спали в одной комнате, на полу, накрытые кто одеялами, кто старыми покрывалами, - не в обиде, раздобревшие от ужина, в хорошем настрое.
Утром проморозились в ледяном нужнике на заднем дворе, влетали в дом легкие, с чистыми глазами.
Чаевничали поочередно - хозяйка ушла куда-то с самого утра, хозяин что-то в сарае постукивал, куры кудахтали недовольно. Дедушка не вставал, лежал, кряхтел иногда, переворачиваясь, - слышно было.
Сашка щелкнул телевизором, и угодил сразу на новости.
– А это ведь программа… как его… друга Костенко, - оживился Веня. Программу, однако, вела какая-то незнакомая девушка со строгим лицом. Сюжеты были привычные и часто бестолковые - там позаседали, тут переназначили кого-то, там привычно труба лопнула и еще что-то воспламенилось, и три района то ли без тепла, то ли без света, то ли без того и второго, и младенцев эвакуируют из ледяного роддома. Никто уже не удивлялся давно. Особо поганые натуры только цедили лениво: "И раньше такое было, только скрывали". Надо же что-то говорить…
Все это вяло перекатывал в голове Саша, глядя в экран, прихлебывая чаек, и так и застыл с этим чайком в глотке, когда увидел на экране мертвое лицо Леши Рогова.
Следом услышал, наконец, то, что начала говорить ведущая несколько секунд назад.
"Член политсовета "Союза созидающих" Алексей Рогов найден мертвым под балконом собственного дома. Соседи утверждают, что в тот момент, когда Алексей выбросился или был выброшен из окна, в его квартире находились посторонние люди. Один из соседей Рогова по лестничной площадке утверждает, что слышал, как пришедшие к нему за час до трагических событий представились работниками Федеральной службы безопасности. Знаменательно, - продолжала ведущая, - что трое людей в штатском, вышедшие из квартиры Рогова, осмотрели его труп на асфальте и только после этого уехали на машине, стоявшей тут же, во дворе. Соседи записали номер автомобиля. Мы проверили его и выяснили, что автомобиль с подобными номерами числится за городским управлением Федеральной службы безопасности. Пресс-служба ФСБ комментировать данный факт отказалась".
Все сидели недвижимо, глядя на экран. Кряхтя, прошел дед на улицу, но никто не обернулся.
"Сегодня же, в Москве, в подъезде собственного дома был убит член политсовета "Союза созидающих" Константин Соловый. Ему нанесены множественные колото-резаные ранения, оказавшиеся смертельными. Наши корреспонденты сообщают, что в течение последних полутора суток в нескольких регионах России неизвестные люди совершили ряд нападений на комиссаров партии "Союз созидающих". Несколько членов партии находятся в настоящее время в больницах с травмами разной тяжести… Напомним, что в четверг, на открытии здания нового театра, одна из руководителей партии "Союз созидающих", Яна Шаронова, совершила хулиганские действия в отношении главы государства…"