Сансет Парк
Шрифт:
Да, говорит Эдди, очень жаль, но все равно не сравнишь с тем, что случилось с Донни Муром.
Нет, не сравнишь, говорит Майлс, кивая согласно головой.
Он помнит, как случилось это, и помнит, каким потрясенным стало лицо отца, когда тот поднял глаза от газеты за завтраком двадцать лет тому назад и произнес, что Мур умер. Донни Мур из калифорнийских Анджелс, тот самый, кого ввели в заключительную пятую игру с бостонскими Рэд Сокс в чемпионском споре Американской лиги 1986 года. Анджелс вели игру с незначительным перевесом и уже были готовы выиграть свой первый в истории чемпионский титул; и тут Мур совершил самый худший бросок в своей жизни, и бостонец Дэйв Хендерсон выбил мяч хоумраном; и вся игра после этого поменялась; и Анджелс в конце концов проиграли. Мур так и не смог отойти от этого унижения. Три года спустя, задыхающийся от финансовых и семейных проблем, возможно, и не совсем в себе, Мур
Эдди смотрит на Майлса и качает головой, недоумевая. Не понимаю, говорит он. Его питч не был хуже, чем бросок Бранка против Томсона в пятьдесят первом. Но Бранка, ведь, не покончил жизнь самоубийством? Он и Томсон стали друзьями; и они разъезжают сейчас по всей стране, подписывая вместе бейсбольные мячи; и когда бы ты не увидел их фотографию — они улыбаются друг другу, два старпера, начихавших на все проблемы. Почему Донни Мур сейчас не подписывает мячи с Хендерсоном вместо того, чтобы покоиться в могиле?
Майлс пожимает плечами. Вопрос характеров, говорит он. Каждый человек отличается от другого человека, а когда случаются трудные времена каждый проживает их по-своему. Мур треснул. Бранка — нет.
Ему нравится вести беседу о подобном с Эдуардо Мартинезом смеркающим днем четверга Дня Благодарения; и пусть их разговор можно назвать каким-то образом и печальным — истории падений, разочарований и смерти — бейсбол, как и вселенная, так же полон жизнью и всем происходящим в жизни, хорошим или плохим, трагичным или комичным. Сегодня им достались кусочки отчаяния и загубленных надежд, но в следующий раз, когда они встретятся (надеясь, что они еще раз встретятся), их полдень будет заполнен смешными историями, от которых точно в конце заболят животы. Ему кажется, что Эдди — серьезный, добродушный человек; и его тронуло, что новый парень Марии напялил на себя пиджак и галстук для праздничного ужина в доме Санчезов, и что у него свежая стрижка на голове, и что в воздухе чувствуется запах его одеколона. Парень — приятная компания, хоть его приятность — это просто факт, что ему достался мужской союзник в этой стране женщин. Затем их зовут к ужину; и присутствие Эдди за столом, похоже, нейтрализует враждебность Анджелы или, по крайней мере, отвлекает ее внимание от него, заметно уменьшив количество ее испытывающих взглядов. Здесь присутствует еще один человек, еще один посторонний для оценки и осуждения, для того, чтобы проверить — достоин он или недостоин еще одной ее младшей сестры. Эдди, похоже, проходит это испытание, но Майлса озадачивает мысль, что Анджела не побеспокоилась привести никого с собой на этот ужин, что у нее нет, выходит, близкого друга. Муж Тересы далеко отсюда, и, конечно, невозможно ожидать от нее мужского компаньона, но почему Анджела не нашла мужчину? Может быть, Мисс Сама Прекрасность не любит мужчин, размышляет он. Может быть, ее работа отвратила ее от них.
Сержант Лопез отсутствует дома уже десять месяцев, и потому еда начинается с бессловесной молитвы за его безопасность. Через несколько секунд после того, как они приступают к ужину, все внезапно смотрят на Тересу, неожиданно залившуюся слезами. Пилар, сидящая рядом с ней, обнимает Тересу за плечи и целует ее в щеку. А он все смотрит на скатерть стола и пытается удержать себя от просьб Богу. Бог никак не связан с тем, что происходит в Ираке, уговаривает он себя. Бог никак не связан с этим. Он представляет Джорджа Буша и Дика Чейни, стоящих у стены, а потом — их же расстрелянных; а затем, ради Пилар, ради всех за столом, он желает, чтобы муж Тересы был бы удачлив и вернулся бы неповрежденным.
Он начинает думать, что на сегодня все испытания Анджелы закончились. Они опустошили несколько раз свои тарелки; сейчас — под атакой десерт; и после всего, как жест доброй воли, он предложит себя, чтобы помыть тарелки, и ему не не понадобится ничья помощь; а после того, как он вымоет и высушит бесчисленное количество тарелок, стаканов и приборов, как только он отскребет кастрюли и сковородки и разместит их по своим местам в шкафах, он придет в гостиную и найдет Пилар, и скажет, что уже поздно, что ему надо завтра на работу; и они уйдут, лишь двое их, выскользнут из дома и запрыгнут в машину прежде, чем кто-нибудь сможет вымолвить хоть одно слово. Отличный план, о да, но в то самое мгновение, как Анджела заканчивает есть последний кусок тыквенного пирога (никакой кубинской еды сегодня, все — только американское, начиная фаршированной птицей и заканчивая клюквенным соусом, подливой, сладким картофелем и традиционным десертом), она кладет свою вилку, убирает салфетку и встает. Мне нужно поговорить с тобой, Майлс,
Это неважно. Это совсем неважно. Анджела чувствует себя обделенной — только и всего. Скоро Рождество, и она хочет, чтобы он опять помог ей. Что это значит? спрашивает он. Разное, говорит она. Например, то, что он принес ей этим летом. Невозможно, отвечает он ей, это противозаконно, и он не хочет терять эту работу.
Ты сделал это для меня однажды, говорит она. Непонятно, почему ты не сможешь сделать это еще раз.
Я не могу, повторяет он. Я не могу рисковать.
Ты порешь чушь, Майлс. Все этим занимаются. Я слышала разные истории, и я знаю, что происходит. Эти чистки как прогулки по магазину. Фортепиано, катера, мотоциклы, драгоценности, все такое дорогое. Работники цепляют все, что им попадает пол руку.
Не я.
Я не прошу катера. И зачем мне фортепиано, если я не умею играть? Но все остальное красивое, ты понимаешь, о чем я? Нужные вещи. Вещи, от которых становится радостно.
Ты стучишься не в ту дверь, Анджела.
Ты что — такой глупый, Майлс?
Ближе к цели разговора. Я полагаю, ты хочешь мне сказать что-то, а все, что я слышу — ерунда.
Ты забыл, сколько лет Пилар?
Ты серьезно…
Не забыл?
Ты не станешь. Она же твоя сестра, помнишь?
Один звонок в полицию — и ты спекся, дружочек.
Прекрати. Пилар плюнет в твое лицо. Она больше никогда не заговорит с тобой.
Подумай о вещах, Майлс. Красивых вещах. О горах красивых вещей. Это лучше, чем думать о тюрьме, да?
По дороге домой, уже в машине, Пилар спрашивает, о чем хотела поговорить с ним Анджела, но он избегает правдивого ответа, всячески стараясь не выказать, как он презирает ее, как глубоко она ему ненавистна. Он бормочет что-то о Рождестве, о секретном намерении их сделать что-то для всех членов семьи, но он не может и вымолвить слова, потому что Анджела заставила его поклясться, что он будет молчать до условленного момента. Это, похоже, успокаивает Пилар — она улыбается в предвкушении чего-то хорошего, ожидающего их; и вскоре они уже не говорят об Анджеле, а обсуждают впечатление, которое оставил после себя Эдди. Пилар говорит, что он милый и совсем неплохо выглядящий, но она не уверена, если он достаточно умен для Марии — на эти слова он не отвечает ей. По его разумению, достаточна ли умна Мария для Эдди, но он не хочет обижать Пилар своими сомнениями. Вместо этого он касается правой рукой ее волос и спрашивает ее, что она думает о книге, которую он дал ей утром — Дублинцы Джеймса Джойса.
На следующий день он идет на работу, совершенно уверенный, что угрозы Анджелы не более, чем слова, неприятная театральная сценка, чтобы он растаял и вновь начал тащить для нее. Он ни за что не станет глупо, бессмысленно рисковать, и никакие силы на свете не заставят его дать ей хоть что-нибудь — хоть зубочистку, хоть использованный носовой платок, хоть один пердеж заики Пако.
В воскресный полдень Пилар идет в дом Санчезов, чтобы провести пару часов со своими сестрами. Вновь, у него нет никакого желания пойти с ней, и потому он остается в квартире — приготовить их ужин, пока ее нет (он отвечает за покупки и еду); Пилар возвращается к шести часам и говорит, что Анджела попросила ее напомнить ему об их совместном деле. Она говорит, что не может ждать вечность, добавляет Пилар, копируя слова сестры тем же неуверенным, вопросительным взглядом. Что это такое может означать? спрашивает она. Ничего, говорит он и резко отрицательно качает головой, упреждая дополнительные вопросы. Абсолютно ничего.
Два дня работы, три дня работы, четыре дня работы, и затем, в пятницу, как раз после последней чистки за эту неделю, когда он выходит из очередного опустевшего дома и идет к своему автомобилю, он замечает двух мужчин, прислонившихся к красной Тойоте, двух крупных мужчин, одного англосаксонца и одного латиноамериканца, двух очень крупных мужчин, выглядящих как защитники в американском футболе или бодибилдеры, или вышибалы в ночном клубе; и если они вышибалы, думает он, возможно, они из того ночного клуба Голубой Дьявол. Самое лучшее было бы для него развернуться и убежать, но уже поздно, мужчины увидели его; и если он побежит сейчас — позже будет только хуже для него, поскольку совершенно ясно, что рано или поздно они его найдут. Он сам — не мал ростом, и не боится драки. Шесть футов и два дюйма, сто восемьдесят семь фунтов веса, и, после стольких лет работы не мозгами, а мускулами, он в прекрасной физической форме — хорошо сложен, мускулист и силен. Но не так силен, как эти двое, поджидающие его; и их — двое, а он — один, так что ему остается надеяться лишь на то, что они здесь — лишь для разговора, а не для демонстрации своих боевых качеств.