Сантрелья

Вепрецкая Тамара

Раздался громкий, настойчивый стук в дверь. Побеседовав со стучавшим за пределами комнаты, Абдеррахман обратился ко мне:

— Я должен срочно отлучиться. К вечеру я рассчитываю вернуться, а возможно, и намного раньше. Ешь фрукты, если проголодаешься, — он вздохнул и добавил:

— Прошу тебя, не пытайся бежать. Это опасно. И еще. Запомни, эти покои — не ловушка, не западня, это пока твое убежище.

Накинув смешной головной убор, скрывший его красивые светлые волосы, он взял оружие и вышел.

Я опять оказалась предоставленной самой себе. И хотя мне было над чем подумать, я боялась оставаться наедине со своими слишком неутешительными мыслями. Чтобы отвлечься и занять себя, я решила,

что на правах гостьи я имею право покопаться в его книгах. Я открыла створки и уже протянула руку к книгам, как раздался шум открываемой двери, и я инстинктивно бросилась к дивану. Вошел смуглый невысокий человек в арабском одеянии, которое казалось проще и грубее, чем одежда Абдеррахмана. Видимо, это был слуга. Он зашел в нишу, скрытую за занавеской, раздался звук наливаемой воды.

Я затаилась. Выйдя, слуга стал поправлять столики, стирать с них и с других предметов пыль, и внезапно он заметил меня. Рванувшись ко мне и громко вопя на арабском, он грубо схватил меня за руку и с силой скинул с дивана. Он долго потрясал в воздухе руками и что-то возмущенно излагал, а затем стал нещадно пинать меня ногами, загоняя в угол за книжной нишей. Больно ударившись головой об открытую дверцу, я, наконец, совершенно вдавилась в угол, и тогда он, немного успокоившись, начал деловито поправлять ковер на диване и взбивать подушки. Он погрозил мне, еще разок пнул меня для пущей убедительности и ушел. Я догадалась, что на диване мне сидеть, по представлениям слуги, не положено. Думаю, в этом варварском государстве рабам плакать не пристало, однако, я испытала ни на что не похожее унижение и теперь сидела в углу, прогоняя невольные слезы обиды. За что этот дремучий человек так обошелся со мной? Что я ему сделала? «Боже, меня избил какой-то средневековый слуга, — жалела я себя, — меня, преподавателя, кандидата наук, взрослую, самостоятельную, интеллигентную женщину?»

Мне вдруг стало смешно. Я расхохоталась. Жалость к себе, когда она доходит до абсурда, оказывается эффективным успокоительным. Насмеявшись над собой вдоволь, я почувствовала, что мне полегчало, и даже проголодалась. На маленьком столике, который Абдеррахман называл «курси», стоял поднос с фруктами и овощами. Я выбралась из своего угла, выбрала красивую веточку винограда и, смачно срывая по ягодке, подошла к парте, полюбопытствовать, что за книги изучал мой араб.

На происшествие получасовой давности я смотрела уже с юмором и иронией.

Потребность, хотя бы раз в день, водить глазами по буквам, пусть даже незнакомым, брала верх над телесным и моральным унижением и отчаянием. Я листала тяжелые фолианты, таившие в себе не только собранные воедино крупицы неведомой мне мудрости, но и прилежание и неимоверный труд их создателей. Тех, кто подготовил пергамент для письма; тех, кто переписал от руки каллиграфическим почерком и оформил заглавными буквами и рисунками; тех, кто поместил книгу в переплет из досок, которые превратил в произведение искусства. Я держала в руках настоящие древние книги. С удивлением я внезапно вспомнила еще об одном древнем произведении и обрадовалась возможности глазеть на куда более привычные письменные знаки. Я вспомнила, что в моем рюкзаке терпеливо лежало сочинение некоего Святогора, пропутешествовавшее со мной сквозь века. И как же я забыла о нем? Сейчас в одиночестве у меня вполне хватило бы досуга прочитать, наконец, эту рукопись, ведь она могла оказаться для меня полезной. Я огляделась, но рюкзак куда-то запропастился. Наверное, Абдеррахман убрал его. Я взяла с подноса апельсин, устроилась на диване и, поедая божественный фрукт, прикидывала, где мог находиться мой рюкзак.

Неожиданно передо мной вновь предстал мой обидчик. Он, видимо, неслышно подкрался ко мне, чтобы застать меня врасплох. И это ему удалось!

Он злорадно хмыкнул и свирепо мне что-то прорычал. Ретироваться я не успела, и опять грубо он спихнул меня на пол, ударом выбил апельсин из моих рук и собирался продолжить экзекуцию. Однако, я, несмотря на длинную неудобную одежду, сумела вскочить на ноги и дала ему звонкую затрещину. От неожиданности он на мгновение опешил, но, придя в себя, исхитрился схватить меня за руки и заломить их за спину. Он приблизил свою ухмыляющуюся физиономию к моему лицу. С минуту он меня разглядывал и, вероятно, остался доволен, потому что вдруг осклабился и облизал губы. Я подумала почему-то, что лучше бы меня били, и рванулась изо всех сил. Освободившись, я метнулась в сторону выхода в надежде ускользнуть, хотя и не знала куда. Но он опередил меня, ударив, повалил на пол и… Я зажмурилась от боли и ожидания дальнейших ударов или насилия. Однако ничего не произошло. Я услышала возглас удивления и возню, открыла глаза и чуть не рассмеялась, такая комичная картина предстала моему взору.

Посреди комнаты стоял Абдеррахман и за шиворот держал раболепно улыбающегося слугу. Тот едва касался ногами пола и что-то тараторил, пытаясь, несмотря на свою неудобную позу, поклониться господину. Абдеррахман брезгливо отшвырнул его в сторону и бросился мне на помощь. Но я гордо поднялась сама, наступая на полы длинного платья. Мне вдруг показалось, что все произошедшее являлось началом спектакля, призванного заставить меня подчиняться. И слуга играл здесь роль «злого полицейского», а его господин — «доброго». Я больше не доверяла своему спасителю и снова перекрестила его в «тюремщика». С этими мыслями я упрямо вернулась на диван. А куда еще я могла сесть в этой дурацкой комнате?

Абдеррахман стал расспрашивать меня о случившемся, но я ответила ему, что со мной все в порядке, и отгородилась от него стеной молчания. Он извинился за поведение слуги. Сулейман (так назвал его Абдеррахман) переминался с ноги на ногу там, где его оставил хозяин. Мой «тюремщик» снял с пояса плеть, которую, видимо, использовал для верховой езды, медленно и угрожающе спокойно приблизился к слуге, велев тому раздеться. Я ужаснулась. Варварство продолжалось. А я теперь принадлежала к этому дикому миру. Впрочем, я прекрасно знаю, что и наш мир дик и жесток. Я крикнула:

— Абдеррахман, пожалуйста, остановись! Не надо! Я его прощаю.

Но он меня не слушал. Плетка хлестко опустилась на спину несчастного, а потом еще и еще. Я закрыла лицо руками и на слух воспринимала свист плети и кряхтение незадачливого слуги, посмевшего обидеть любимую рабыню хозяина. И теперь он ее возненавидит, эту рабыню, виновницу его страданий и опалы, и он станет исподтишка мелочно мстить ей. Ничего себе перспективка!

Наказание закончилось. Мой обидчик, всхлипывая, нехотя подошел ко мне, и, понукаемый хозяином, рухнул на пол и склонился в земном поклоне. Я поспешила заверить его, что он давно прощен, только не уверена, понял ли он мой ново-кастильский.

После его ухода Абдеррахман пытался вовлечь меня в разговор, но тщетно. Я то отмалчивалась, то отвечала односложно.

— Ты расстроилась, что тебя обидели в мое отсутствие? — гадал он.

Молчание в ответ.

— Ты сердишься, что я ушел?

Молчание.

— Видишь ли, я сказал тебе как-то, что в этом замке я гость. Но я также несу здесь службу. И когда-нибудь я расскажу тебе, что я еще и пленник.

Это странное замечание привлекло мое внимание, но я была не в духе и не стала расспрашивать его подробнее. Мне казалось более понятным, что араб мог быть пленником в замке христианина, чем гостем. Правда, пребывая до сих пор в неведении, относительно века, в котором я очутилась, я не могла верно оценить взаимоотношения мавров и христиан.