Сантрелья
Шрифт:
Я рассматривала зал, стоя спиной к камину. Длинный массивный стол, за которым разместилась шумная компания, располагался вдоль стены справа от нас. Стена эта содержала четыре узких округлых окна, по моим подсчетам, с видом на крепостную стену и склоны холма. Окна противоположной стены (их было три) оказались двустворчатыми и, вероятно, выходили во двор замка. Пролеты между окнами по обеим стенам украшались разными гобеленами, маленькими коллекциями оружия или музыкальных инструментов. Вдоль стены слева от нас протянулся еще один стол, столь же массивный, под которым стыдливо прятались деревянные лавки, ибо сегодня он пустовал.
Освещался зал факелами, которые частично держались слугами, а частично торчали в креплениях на стенах. На столе стояли три канделябра для нескольких свечей. Вот она романтика, собственной персоной! Хорошо бы окунуться в эту атмосферу на время и вернуться домой.
Благодаря девушке, я с удовольствием осмотрела зал и охотно подвигалась. Девушка заговорщическим шепотом продолжала обучать меня своему языку. Я изо всех сил старалась быть прилежной ученицей. Вдруг лицо моей собеседницы озарилось улыбкой, она оживилась и за руку потащила меня к столу, где что-то прошептала отцу. Тот заулыбался и три раза постучал кубком по столу, призывая всех к тишине.
— Моя девочка хочет спеть для вас, — объявил он.
Постепенно гомон стих. Девушка вышла на середину. Неожиданно, словно из-под земли, возле нее возник какой-то юноша с музыкальным инструментом, напоминавшим не то лиру, не то гусли. Он ударил по струнам, и девушка запела тоненьким звонким голоском заунывную песню. Закончив, она дождалась возгласов одобрения. Ее брат поднес ей кубок вина, она пригубила напиток, вернула кубок молодому рыцарю и шепнула что-то музыканту. Он сменил «лиру» на дудочку и зазвучала озорная, правда, довольно однообразная и незамысловатая песенка.
И вновь — взрыв одобрительных криков. Неожиданно Беренгария схватила меня за рукав, притянула поближе к музыканту и воскликнула:
— Пой!
Не понять, конечно, было невозможно. Я попробовала отказаться. Все загалдели, захлопали в ладоши, забарабанили кубками по столу.
— Спой! — хохоча, кричал дон Ордоньо.
Ему вторили остальные, уже почти скандируя. Донья Эрменехильда подошла ко мне и ласково погладила меня по плечу:
— Не смущайся, спой.
Я в панике взглянула на Абдеррахмана. Он смотрел на меня, серьезный и невозмутимый. Мне почудилось, что он смотрел на меня осуждающе или изучающе. Я огорчилась почему-то, почувствовав, что теряю его доверие. Я вспомнила его слова: «А уж от того, как человек себя поведет, зависит мое дальнейшее к нему отношение». Однако я не то увидела, не то захотела увидеть, как мой «повелитель» ободряюще кивнул мне и слегка улыбнулся.
И я сдалась. Я тихонько напела музыканту мотив, он тут же подхватил на «лире», и я запела одну из самых тоскливых и красивых русских песен, стараясь вложить в голос всю мою отчаявшуюся душу.
«То мое, мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит», — тянула я.
Когда я закончила, в зале царила тишина. Даже самые нетрезвые протрезвели, и все двадцать с лишним пар глаз в каком-то оцепенении взирали не то на меня, не то сквозь меня. Я же ощутила вдруг, что по щекам моим нескончаемыми потоками льются слезы. И я разрыдалась.
Абдеррахман нарушил всеобщее
Судорожно всхлипывая, я отпила из кубка, но не успокоилась, хотя готова была провалиться сквозь землю от стыда. Передав кому-то кубок, мавр заключил меня в объятья, прижав мою голову к своему плечу и гладя меня по чудной восточной накидке, все еще покрывавшей мою голову.
— Она тоскует по родине, бедняжка, — пояснила всем Беренгария.
— Дон Ордоньо, ваша милость, позвольте…, — начал Абдеррахман.
— Да, отведи ее к себе, Сакромонт, и уложи ее спать. Ей нужен отдых, — спокойно и повелительно прервала его донья Эрменехильда.
Ее супруг лишь растерянно развел руками, грустно хихикнул и сказал:
— Объясни ей, что своей песней она и нас всех заставила рыдать в душе.
Араб повел меня к дверям.
— Можно, я навещу ее завтра? — вдогонку крикнула Беренгария.
— Девочка! — строго одернула ее мать. — Тебе не пристало общаться с неизвестной чужестранкой.
— Но, мама, она будет развлекать меня пением, а я научу ее нашему языку, — возразила девушка.
— Обсудим, — произнесенное отцом, это было последнее, что я услышала при выходе из зала.
Мы спускались по лестнице, и я в каком-то тупом опустошении извинялась перед мавром почему-то по-русски.
— Прости меня, Абдеррахман, я устала, и мне плохо, — бормотала я. — Мне страшно, что я никогда больше не вернусь домой.
— Deus Omnipotes! О Аллах всемогущий! — причитал в свою очередь мой спутник, не то хозяин, не то опекун. — Завтра, завтра я должен сделать это. И мы поговорим. Завтра, девочка моя. О Аллах всемогущий и пророк его Мохаммед!
Глава шестнадцатая ПОДРУЖКА
Восковая свеча золотого отлива
Пред лицом огорчений, как я, терпелива.
Долго будет она улыбаться тебе,
Хоть она умирает, покорна судьбе.
На языке у меня вертелся вопрос к Абдеррахману. Мне не терпелось узнать, почему его называли как-то по-другому. Однако, у меня не оказалось сил что-либо обсуждать, и я отложила разговор до следующего дня. Чувствовала я себя полностью опустошенной и раздавленной, несмотря на доброе ко мне отношение хозяев замка. Подсознательно я все время ощущала, что я обречена на жизнь не в своем времени, не со своими родными, не со своими друзьями.
Я вспомнила родителей и подумала, что будет с ними, если они потеряют меня. А если Коля тоже не найдется? Что будет с мамой, с отцом, с Людмилой и маленьким Санькой? Никакое хорошее обращение не могло стать мне утешением в этой ситуации. Опять же, кто я здесь? Наложница Абдеррахмана? Пока этот образованный араб меня не обижает, но где гарантия, что он не попробует предъявить свои права господина? Конечно, он был мне очень симпатичен. И как мужчине ему нельзя отказать в красоте и обаянии, но стать наложницей даже очень милого средневекового мавра мне совсем не улыбалось. Все эти мысли путались в моем воспаленном мозгу, не давая мне заснуть.