Сапфирная роза
Шрифт:
Двери зала распахнулись и внутрь вошли Кьюрик и Берит. Они волочили, держа за лодыжки, неподвижного человека в черном балахоне. На беломраморном полу за ними оставался размазанный кровавый след.
— Что вы делаете?! — почти завизжал Макова.
— Просто предоставляем наглядные доказательства, — спокойно ответил Макова. — Ни одно разумное решение, тем более в таком серьезном вопросе, не может быть принято без рассмотрения всех возможных сторон дела. — Эмбан указал на место перед кафедрой. — Положите свидетеля туда, друзья мои, — сказал он, обращаясь к Кьюрику и Бериту.
— Я запрещаю это! Я протестую! — взвыл Макова.
— Протест отклоняется, — заявил Эмбан. — Поздно протестовать. Все уже успели, я думаю, разглядеть этого человека. И мы все знаем, кто он, —
— Патриарх Укерский Эмбан, — бесцветным голосом проговорил Макова, — я арестую тебя по обвинению в убийстве.
— Не будь ослом, Макова, — отозвался Эмбан. — Ты не можешь арестовать меня, пока идет сессия Курии, и, кроме того, мы находимся в Базилике, и я прошу убежища от гражданских властей в этих священных стенах, — он взглянул на Кьюрика и спросил: — Действительно необходимо было лишить его жизни?
— Да, ваша светлость, — ответил оруженосец. — Так сложилась ситуация, но мы помолились о его заблудшей душе.
— Как и следует истинным сынам церкви, — сказал Эмбан. — Я дарую тебе и твоему юному помощнику полное прощение и отпущение этого греха, да будет Всевышний милостив к этому убиенному еретику, — он оглядел сидящих на скамьях патриархов. — Теперь вернемся к вопросу об этом «пилигриме». Перед нами рендорец, как видите, он опоясан мечом. Поскольку все рендорцы в Эозии погрязли в зловредной эшандистской ереси, мы должны заключить, что перед нами — последователь Эшанда. А помня историю и зная их наклонности, можем ли мы, будучи в здравом уме, предположить, что рендорские еретики явились в Чиреллос праздновать восхождение на трон нового Архипрелата? Или, может быть, наш дорогой брат Макова одним махом обратил всех еретиков с юга в истинную веру и вернул все стадо заблудших баранов, — тут Эмбан усмехнулся собственной остроте, — в лоно святой матери церкви? Я надеюсь услышать ответ от нашего уважаемого патриарха Кумбийского, — он выжидающе уставился на Макову.
— Все же хорошо, что он на нашей стороне, — прошептал Улэф Тиниену.
— Да уж.
— А-а-а… — как будто разочарованно протянул Эмбан, отводя взгляд от Кумбийского патриарха, — боюсь, я зря возлагал на его ответ столь большие надежды. Мы все должны молить Всевышнего о прощении за то, что допускали этой язве смердеть на непорочном теле нашей святой матери церкви. Однако, наши сожаления и сокрушенные слезы не должны застить нам глаза перед лицом суровой справедливости. «Пилигримы» у наших ворот — совсем не то, чем хотят казаться, это ясно, по-моему, всем нам. Боюсь, наш возлюбленный брат Макова жестоко обманулся. Те, кто стоят у врат Священного города — не пилигримы, воспламененные благочестивым рвением, но орда вооруженных разбойников, самых жестоких врагов и гонителей истиной веры, теперь пришедших осквернить самое ее средоточие, главную нашу святыню, сердце Церкви Господней! Не буду долго говорить о печальной участи, которая, возможно, ждет нас с вами, братья мои, единственный всем вам совет — поторопитесь примириться с Отцом нашим небесным, потому как, никто не знает, какой срок положен ему на этой бренной земле. Не буду также напоминать вам, это и без того всем известно, каким ужасным жестокостям и унижениям подвергают эшандистские еретики духовенство, особенно высшее. По чести сказать, братья мои, я и сам уже смирил душу свою с мыслью о гибели в пламени, — Эмбан неожиданно усмехнулся и сложил руки на огромном животе. — Полагаю, гореть я буду превесело.
В зале послышался смех, сдобренный, правда, изрядной долей нервозности.
— Но не так уж важны сейчас наши судьбы, братья мои! — снова торжественно возвысил голос Эмбан. — Главное сейчас — это судьба священного города, судьба церкви. Боюсь, нам придется принять жестокое, но, увы! — единственно возможное сейчас решение. Но сначала еще один вопрос: отдадим ли мы святое сердце матери нашей еретикам на поругание, или
— Сражение! — закричал один из патриархов, вскакивая на ноги. — Сражение.
Крик в разных концах зала подхватили другие, и скоро вся Курия, охваченная единым порывом, стояла на ногах, выкрикивая лишь одно слово: «сражение».
Эмбан заложил руки за спину и склонил голову. Когда через некоторое время он поднял лицо, по его щекам струились слезы. Он нарочито медленно, оглядывая зал, повернулся, так что все, кто был там могли увидеть эти слезы.
— Увы, братья мои! — воскликнул он надломленным голосом, — наш священный сан не позволяет нам сбросить ризы и взять в руки меч. Мы обречены, братья мои, и церковь обречена вместе с нами. Увы мне! Зачем Бог послал мне такую долгую жизнь? Зачем дожил я до этого скорбного дня? К кому же обратиться за помощью, братья? У кого достанет силы защитить нас в этот час, когда тьма подкатилась к самому подножию твердыни нашей? Есть ли такие люди в этом несчастном мире?
Все в палате затаили дыхание.
— Рыцари Храма! — продребезжал в наступившей тишине слабый старческий голос с одной из патриарших скамей. — Мы должны обратиться к рыцарям Храма! Даже силы ада не устоят перед воинами Господними.
— Рыцари Храма! — эхом прокатилось по залу. — Рыцари Храма!
11
Еще некоторое время в Совещательной палате Курии царила суматоха и не стихал шум. Патриарх Укерский Эмбан стоял на мраморном полу срединного прохода меж возвышающихся амфитеатром скамей, как бы ненароком оказавшись в круге света, падавшего из окна за пустующим троном Архипрелата. Дождавшись, пока гомон возбужденных голосов поутихнет, он воздел вверх свою пухлую руку.
— Конечно, братья мои, — торжественно продолжил он, — рыцари Храма легко оборонили бы Чиреллос, но они призваны на защиту Арсиума. Магистры, конечно же, присутствуют здесь, занимая по праву принадлежащие им места, но каждый из них привел с собой лишь малую часть своих воинов, и их никак не достаточно, чтобы сражаться с полчищами окружившего нас врага. Мы не можем перенести всю мощь Воинов Господних с плоскогорий Арсиума к Священному городу одним мановением руки. Даже если бы смогли, как бы мы убедили командующего армией в этом осажденном королевстве, что наша потребность в защите более важна? Как бы убедили мы его отпустить их на помощь сюда, к нам?
Со своего места поднялся патриарх Кадахский Ортзел.
— Могу ли я сказать, Эмбан? — начал он. Не смотря на некоторую нерешительность формулировки, в голосе его чувствовалась властная нотка — Ортзел был кандидатом на трон Архипрелата, и начал понемногу входить в роль.
— Конечно, — воскликнул Эмбан. — Я давно уже с нетерпением ожидаю мудрого слова брата моего и наставника патриарха Ортзела.
— Первоочередной долг церкви, а значит и наш — выжить, — произнес патриарх Кадаха резким, хрипловатым голосом. — Все другие соображения отходят на второй план. Все ли здесь присутствующие разделяют эту точку зрения?
В зале послышался одобрительный гул.
— Случаются времена, когда приходится жертвовать, и жертвовать многим, — продолжал Ортзел. — Ежели нога человека застряла в камнях на дне омута, а вода поднялась уже до подбородка, не должен ли человек с сожалением, но пожертвовать ногою, чтобы спасти жизнь? Так же и с нами. В глубокой печали должны мы пожертвовать целым Арсиумом, раз речь идет о судьбе матери — Церкви. Мы стоим лицом к лицу с гибелью, братья мои. Во времена прошедшие Курия всегда с чрезвычайной неохотой принимала такие тяжелые, ответственные решения, но теперешнее положение — труднейшее со времен земохского вторжения пятисотлетней давности. Бог ждет от нас решительности в эти тяжкие времена, братья мои, Он ждет, что мы положим все слабые силы свои на спасение его церкви, управление которой, волею провидения, доверено нам. Таким образом, я требую проведения немедленного голосования. Вопрос, поставленный на справедливый суд ваш, братья, очень прост. «Можно ли считать положение, сложившееся в Чиреллосе, грозящим гибелью святой церкви Господней и истинной вере»? Да или нет?