Сапуниха
Шрифт:
Быстренько собралась, прихватив вязание, и выпорхнула на улицу, дышащую вечерним морозом. Снег поскрипывал под быстрыми шагами; у дяди Пимона, живущего с ними двор в двор, забрехали собаки. Крикнула: "Будет на своих гавкать!" Притихли на секунду, но потом подхватили лай, поднятый псами в другом конце кута. Не обращая внимания на брёх, прошла мимо базов, мимо куреня со светящимися окнами, торопясь к дому Катерины Тимофеевны, жившей в одиночестве и радой гостям. Вот и двор тётки Кати. Во флигелёчке горит свет - значит, уже собрались подруги. Вбегает на ступеньки, обметает валенки веником, связанным из полыни, входит в домик. Клубы пара вваливаются вслед в жарко натопленную обитель; она, румяная, как наливное яблочко, упругая, сильная, кладёт на скамеечку, стоящую у двери, свёрток с рукоделием и семечками. Расстегнула цигейку, повесив на вбитый в стене гвоздь. Сняла заиндевелый пуховый платок и, пригладив смоляные,
– Ну, чего притихли?
– спросила неунывающая Панюшка, - давайте песню сыграем, что ли? Стеня, заводи!
Она, бывшая всегда в запевалах, помедлив немного в раздумье, затянула озорно:
Расчёрный мой, чернобровый,
Расчёрный мой, чернобровый,
Чернобровый, черноглазый,
Чернобровый, черноглазый,
Не садися против миня,
Не садися против миня,
Против миня, возле миня,
Против миня, возле миня.
Люди скажут: любишь миня,
Люди скажут: любишь миня,
Люди скажут: ходишь ко мне...
Из домика плыла песня, переливалась молодыми голосами, рассыпалась по улочкам хутора и зимней, остывшей степи. В звонкие девичьи вплетались окрепшие тёти Кати и бабы Лёксы, соседки, пришедшей погостевать... Сыграны многие песни, и казачки, подустав, замолкли, вновь принялись за вязание. Тимофеевна наварила лапши с индюшатинкой, позвала за стол. После лапшички поприутихли, сосредоточились на работе, разговаривая шёпотом, потому что хозяйка решила вздремнуть. Спала она недолго и вскоре рассказывала со смехом сон. Молодкам только того и надо - сразу же расшумелись, разгалделись так, что не выдержала бабка, бросившая: "И когда только насмеётесь, голодырки?!", чем ещё больше развеселила компанию.
– Девки, никак дымом пахнет, - заметила Матрёна. Стали принюхиваться: и впрямь дымком попахивало.
– Видать, парни балуются, - высказал кто-то предположение.
Побросав рукоделие, кинулись к пальтушкам, гешкам и полушубкам. Кто-то оделся, кто выскочил в звёздную ночь, накинув платок, кто-то и вовсе не одевался. Так и есть! Ребята заткнули трубу и теперь хоронились за базами и плетнём. Увидев милашек, с гоготом повыскакивали из засад и - началось! Зиновия с Фёклой гонялись за Савкой Бузинным, тот, улепётывая, швырял по ним снежками. Через плетень сиганул Епиша, унося чей-то полушубок, слетевший с плеч в пылу шутливой возни. Гурей Гуреев вместе с братом Макаром и Трухляевым Лукой, пришедшим из Еруслановского хутора к родне, прижатые к стенке база, расхристанные, без шапок, отчаянно "отстреливались" от Сони, Панюшки, Матрёны и Ганьки... Тут же метался и Федяшка Братухин, увязавшийся за старшими... Гам, возня, взвизги... Снег вылетал из-под подошв, искрился, рассыпался в комкающих его ладонях под заливным светом луны, и искры эти сродни звёздам, мигающим от смеха в фиолетовости неба... Расшумелись так, что заставили выйти на ступеньки терпеливую бабу Лёксу, крикнувшую: "Будя, будя вам! Ишь, расходились, как холодный самовар! Будя... Утихомиртися... а то разгоню по домам". Угроза подействовала на молодёжь: потянулась в хатёнку. Вытирая рукавом вспотевший лоб, Федунька спросил, глядя умоляюще на бабушку: "Пустите и меня, я уже большой".
– Чё ж ты у мине просишьси? У дявчат спрашивай.
– Они-то ничего, а вот тётка Катя...
– Ну, иди, иди. Скажешь, что я пустила.
– Ага, - радостно кивнул парнишка и, зардевшись от доверия, шмыганул в дверь. Заследом вошла старушка. Оглядев всех, широко улыбнулась: "Ну, чаво притихли?"
– Так ты ж дюже ругалась, што мы шумели на дворе.
– Так то на дворе... Вы ж расфулюганились - чертям тошно стало... ну, кабы чего не натворили, пока бесы вас седлают - я и кликнула. А тут - нехай... сидите... Да, может, меня завидки взяли. Может, тоже хочу с вами повеселиться, - бабуля подбочинилась, задорно топнула ногой. Смех заглушил её слова. Гурей вытащил из-за лавки балалайку, пробежался по струнам. Инструмент радостно отозвался на прикосновение озорным перебором. Где уж тут усидеть! Полечка подняла собрание с мест, и парочки, взявшись за руки, засеменили друг за другом... Совместный притоп ответил на музыкальный виток, и все повернулись лицами в круг, ни на секунду не останавливаясь в танце... И раз! И два... Эх! Да! За полечкой последовал краковяк... Ох, раз... Ах, два... Веселее и веселее! "Барыню" давай, "Барыню!"... И пошло, и поехало! Макар, выделывая коленца,
Да, когда это было?... Давненько, давненько...
Прищурилась, словно вглядываясь в прошлое, удивляясь тому, как быстро пронеслась жизнь. А ведь, считай, не так давно пела, плясала на посиделках, не так давно лицо было гладко и морщинки разбегались по нему лишь тогда, когда звонко, задорно смеялась от удачной шутки или просто от ощущения молодости. А сейчас... сейчас...
Взглянула на постав*, где блёкло мерцало небольшое зеркало, представила своё отражение. "Обезьяна, чисто обезьяна",- отметила с иронией. Вздохнув, действующей рукой впихнула в рот один конец платка, захватив губами, стала задирать голову и одновременно тянуть за другой для того, чтобы поправить раскуртыкавшуюся* шалечку. Управившись, сложила руки, словно уселась за парту. Хотя по-настоящему учиться пришлось мало. В детстве ходила в школу в Добринку. Путь неблизкий. Но ноги юные, налитые, как и у остальных спутников и спутниц. За разговорами да за играми незаметно покрывалось расстояние от хутора к хутору. Это когда один идёшь, за горбом думы тяжкие да заботы насущные - путь длинен и уныл глядится. Школа была в круглом доме бабы Паши, где в просторной и светлой горнице учились детишки. Занятия начинались с молитвы "Отче наш", которую произносили учитель с учениками. А после выдавались книги, и ребята познавали азы грамоты и арифметики. Букварь - один на двоих, и то ли поэтому, то ли иная какая причина - плохо читала.
Усмехнулась, вспомнив, как бекала и мекала над книжкой. Зато задачки с примерами решала всех скорее. Иные только начинают складывать и вычитать, а у неё уже ответ готов.
Так было и в 1929-ом году, когда приступили к ликвидации неграмотности. В ту пору колхоз зачинался и приехал в Гуреевск Никифор Поликарпович с женою своею Аксиньей Макеевной. Дали приезжим курень, там, в теплушке, занимались хуторяне по вечерам при керосиновой лампе. Верховские само собой, а они, низовские "помазки", само собой. Задачки и примеры вновь решала скоро и верно, не путаясь ни в пудах с килограммами, ни в рублях с копейками, а хорошо читать и грамотно писать не научилась, как ни старался наставник. Писала, пропуская буквы и коверкая слова.
Будучи бабушкой, отправляла письма дочери с внуками, и всегда те смеялись до слёз над её изложением хуторских и своих новостей. А когда приезжала в гости, вместе хохотали, читая корявые строчки, старательно, но безграмотно выведенные в тетрадных листках.
На кухне что-то громыхнуло. Вздрогнула, выпужавшись, перекрестилась, произнеся молитву, стала тревожно вслушиваться в тишину. "Может, мышка бегает",- подумала. Резкий металлический звук вернул в ещё одну пору былого...
Звон загремевшей посуды напомнил выроненную маманей крышку выварки*, что, дзенькнув о землю, судорожно завертелась, когда во двор въехали телеги с тремя из четырёх гробов, привезённых в Гуреев...
Гражданская война "веселилась" в смертельной пляске по просторам Дона, ухала взрывами снарядов, трещала винтовочными выстрелами и раскатывалась пулемётными очередями...
Рядом, у Еруслановского, вместе с поддерживающими белых казаками дрались с красногвардейцами кадеты, но в их хутор война ещё не ступала. Не знала тогда, да и всю жизнь не ведала, на чьей стороне сражался дядя Фома - родной брат папы (его привезли в одном из гробов), но запомнила отрубленное шашкой ухо, посечённое шрапнелью лицо и руки, покоящиеся на груди... Знала, что дрались в Калаче у завода Брыкиных, дрались беспощадно, не жалея ни себя, ни врагов. Хотя какие это враги? Ещё вчера сеяли хлеб, торговали, гуляли на одной земле, на донской. Всех объединяло единое звание - казак. А сегодня пробежала меж ними кошка, именуемая революцией, и разделились казаки на белых и красных.
Когда повозка, запряжённая лошадьми, привезла страшный груз, бабушка Марфа, выйдя на крылечко, не закричала, не запричитала, сжала губы и смотрела, смотрела на Хомушку... потом без стона, без звука, обмерев, упала... С тех пор померкла, резко постарела и вскорости преставилась Господу... Ненадолго пережил её и дедушка Авил...
После смерти дядюшки война нагло и бессердечно вошла в их подворье. В недавно построенном доме, в землянке стонали, метались в бреду, ругались, молились, взывали о помощи и просили пристрелить раненые. Кто-то потом поправлялся, а кто-то отходил к праотцам. Хоронили на клетке, завернув в шинели.... Одного... второго... пятого... десятого... Сколько же их, горемычных головушек с буйными чубами, покоится в земле гуреевской... да разве только в ней... По всей России-матушке в полях и ериках*, в лесах и холмах лежат и тлеют кости тех, кого так и не дождались в родимой сторонушке...