Сапуниха
Шрифт:
Отгремела, как ненужная, как побившая урожай гроза, гражданская сеча. Мало-помалу отходил от неё народ, точно примятая безжалостными ливнями и ветрами трава. Вроде бы и солнышко блеснуло из-за туч, обещая вёдрую погоду, да ощущение беды всё равно витало в воздухе.
Селяне настороженно относились ко всевозможным новшествам во все времена, не сулившим им обычно ничего хорошего. Но поверили, поверили большевикам, кинувшим, кажись, впервые клич: "Земля - крестьянам!" И взялись после лихолетья братоубийства за работу, словно пытаясь искупить свой смертельный грех за живущих и павших. Истосковавшиеся друг по другу - земля и люди - были неутолимы и неутомимы, как изголодавшиеся за время разлуки любовники. Да недолго утешались - в конце 1928-го года рысеглазый вождь с прокуренными усами решил, что все, кто предан, кто верен землице больше, чем возлюбленные, не достоин отрады, забыв о лозунге, который полонил крестьян с казаками. Постановил
Как бы там ни было, но и до Гуреевского докатилась волна коллективизации.
Зима в том году была вьюжной, металась по степям буранами с пургою, словно отражая настроения, кипящие в душах казаков. Одни громко агитировали за совместное хозяйствование, другие, больше шёпотом, озираясь по сторонам, убеждали, что "енти" большевики ни к чему хорошему не приведут. Не знают они жизни казачьей, не уважают обычаев и традиций, испокон веку укоренившихся здесь.
Однажды, когда так же било и курило*, Стеня, укутавшись по глаза в платок, была одной из посыльных, ходила по дворам, оповещая о собрании, что должно состояться в просторном круглом доме* Татьяны Ехимихи. Вечером в набитой до отказа горнице Епихиных гудела и волновалась толпа. Шум утих, когда вошли уполномоченные: Аверий Бузин, Василий Котельников, лысовец Купреян Семёнович и незнакомец. Отряхнув одежду, оббив шапки и обувь, направились к столу, застелённому красной материей. Аверьян, оглядев присутствующих, громко сказал:
– Станишники! Собралися мы нынче для того, чтобы порешить дюже важный вопрос. Я долго не буду рассусоливать и скажу, што наступило новое время, и, стало быть, жить надо по-другому. Вот об новой жизни и расскажет вам товарищ Колесников.
Тот, высокий, статный, поднялся со стула, опёрся руками о столешницу, подался вперёд и произнёс:
– Товарищи казаки и казачки! Мы собрались здесь с целью объединиться в коллективное хозяйство - колхоз. Для чего это надо? Для того, чтобы бороться с урожаем...
– Борются за урожай, а не с им,- перебил оратора задиристый тенорок.
Председательствующий постучал предостерегающе по графину с водой, а выступающий продолжил:
– Значит, бороться за урожай и за лучшую жизнь для казаков и крестьян. А для этого надо быть всем вместе, сообща, и чтобы всё было общее: и скотина, и зерно, и сельхозинвентарь...
– И бабы, выходить, будут обчие, - уточнил тот же тенор.
– Нет, только животные и всевозможные механизмы: сеялки, плуги, веялки. А ты, товарищ, не смейся, от женщин польза тоже бывает большая...
– Ага, особенно когда уташишь в балку али в кушири* у Лиски, - не унимался оппонент.
Раздался дружный хохот, от которого закачались клубы дыма самокруток и в лампе шаловливо колыхнулся огонёк.
– Будя вам гоготать,- устыдил всех Аверий,- тебе, Антип, абы зубы скалить. Дело сурьёзное - неча шутковать, ряшать надо-ть насчёт дальнейшего, а ты...
– А чё я? Как народ скажить - так и сделаю.
Уполномоченный долго убеждал присутствующих о пользе совместного хозяйствования, а в конце речи предложил: "Ну, что, товарищи, может, уже сегодня начнём наше правое дело, и кто-нибудь желает записаться в колхоз?"
В помещении зависла тишина, только слышались вздохи мужчин да бабий шепоток. Потом кто-то промолвил:
– Дело впрямь сурьёзное. Тут покумекать надобно. Давайте-ка взавтра опять соберёмси, а ноне уже поздно - скотине давать пора и самим вечерять.
– Ага, - согласился женский голос и продолжил: - Тока уж не куритя в курене-то, дух такой чижолый, ажнык голова разболелась.
– А ты не дыши ртом-то, -
На том и разбрелись по домам. О чём говорили, спорили и шептались, лёжа в постелях со сладкими жёнушками казаки, неизвестно, но только и на следующий вечер ни к чему не пришли.
Тогда стали вызывать поодиночке, уговаривать гуреевцев вступить в колхоз. Те отнекивались или отмалчивались. В конце концов, дело дошло до того, что активисты, зазвав одного из агитируемых в хату, припёрли к стенке, требуя согласия. Казачура заупрямился, что вывело из себя уполномоченных:
– Ну, раз не хотишь добром, ступай в выход, помёрзнешь, а как надумаешь - постучишь,- с этими словами запихнули в погреб и закрыли на замок...
По вечерам Авилович сидел под лампой, майстрячил какой-либо заказ. Чеботарь был знатный, изготовлял и мужескую и женскую обувь. Вот и сегодня в его руках - прям игрушка!
– поворачивался дамский полусапожок. Шиком считалась обувь со скрипом. Мастер знал страсть клиентов и знал, как изготовить, чтобы при ходьбе подошва порыпывала.
За окном злилась вьюга, бросая пригоршни снега на стенки куреня, старалась залепить оконные стёкла, дёргала ставни, пытаясь растворить их. В жилье жарко гудела печка, делясь теплом с постройкой и людьми.
Время метаний, время размышлений, поступков. Куда поворачивается Россия, что ждёт её впереди? К кому притулиться? На чьей стороне правда? Не только Бузин мучился подобными думками и делился вслух с женою и домочадцами...
– Чё ж будем делать? Иттить в ентот колхоз-то аль переждать? Он, бають, Макея Гуреева в выходе закрыли... посинел весь от холоду... ну и дал согласию вступить в ихнию брягаду...
– Не знаю, Яшунька... Скотину жалко и себя жалко. А ну как поотберуть всё, ежели не вступим в... как яво?
– Колхоз.
– Во-во, колхоз. А?
– И я, мать, не знаю... Вот и гадаю. Может, подождём, может, послаблению дадуть... Пока, наверное, не пойду...
– Я тоже не пойду в колхоз, не-а, - соглашался с отцом Осюшка.
Утром метель утихла, занеся жилища, базы, заборы и плетни. В подбитых валенках, паря морозным воздухом, Яков обходил в задумчивости подворье, останавливаясь перед строениями. За каждым из них стояла отдельная история, занимавшая у него, никогда не отдавая обратно, время, силы и здоровье. Прищуривая левый глаз, брёл вокруг дома, залепленного снежными зарядами, что-то говорил вполголоса... Курень, залитый зимним солнцем, сиял от радости и показывал владельцу пожелтённые глиной бока... Вот два окна с гардинами пропускают божий свет в горницу, а то - одно - в переборку. Вот длинный коридор с комнаткой* красуются двумя окнами. Совсем недавно курень построили, только обживать начали, надеясь в спокойствии, в мире доживать свой век. Ан нет, получается, наоборот, смута и раздрай бродит по Гуреевскому, да и по всей стране... Вздохнул, заковылял дальше. Продолговатая землянка почти под крышу заметена и, кажется, прячется за сугробом, стесняясь неказистости. Летняя кухня, застывшая, тихая, примостилась на пригреве, бросая голубую тень на закром. Подошёл к курнику, где бродила птица, отыскивая что-то в кучке соломы с навозом. Здесь, под одной крышей, находилась и овчарня. Овцы, пуская пар из ноздрей, мелко дрожали, смотрели на хозяина невинными глазами. Слёзы затуманили взор Авиловича, устыдясь животных, направился к завозне*, что пролегла между кухнёшкой и закромом, подошёл к воротам, уронил на жердину голову. С ожесточённостью подумал: "Не пойду, не пойду в колхоз! Наживал, наживал и на тебе - отдай в чужие руки! Как же так?! Где справедливость? А ишо гутарють про неё кажный раз: всё будет по-честному. Не хочу такой честности... А там - будь что будет".
На следующий день, загрузив в сани восемь мешков зерна, отправил Стеню в хутор Рубёженский к сестре своей Вере. Нехай та продаст или по-другому распорядится добром, - чует сердце, проку не будет. Сытые, ухоженные кони легко бежали по наезженной дороге. Синий тенёк прыгал по следам, сугробам, ямам и бугоркам. Степанида ехала в радостном предвкушении встречи с тётушкой, дедушкой Яковом, бабушкой Христиньей... Колея петляла по степи, выбирая удобный путь, ныряла в балочки, вбегала на холмы с пригорками и вскоре привела к дальним гумнам Рубёжного, а затем - к ближним. И те, и другие располагались на высоком и крутом берегу Дона. Туда во время работ носили в зембелях* еду. Тяжеловато в гору взбираться, а надобно: без харчей проку мало от человека, особенно ежели пот проливает от зари до зари. А подкрепится трудяга, отдохнёт немного, глядишь, песню заведёт, недаром же сказано: коль серёдка полна, то и краешки веселы... Показались первые хуторские крыши из камыша, соломы или чакана. Люд побогаче предпочитал тёс или даже черепицу, но таких кровель было мало. Дорога заспешила вниз, к Дону, прибежав к переулку, что вёл к подворью дедушки с бабушкой. Сани спустились в овраг, заливавшийся по весне мутной водой, что бежала с перекатами и громким журчанием в реку. Поднялись на изволок* - на нём горделиво, величаво возвышалась церковь - значит, до двора стариков осталось рукой подать, а там и куренёк тёти Веры рядом...