Сара Бернар. Несокрушимый смех
Шрифт:
Франсуаза Саган – Саре Бернар
Возможно, но пока я хочу напомнить Вам, что с двадцати пяти до семидесяти лет, с того момента, как Вы поднялись на сцену, и до того момента, когда покинули ее за три недели до смерти, Вы как трагическая актриса были поразительной личностью, самой всемирно знаменитой женщиной, и на удивление остаетесь все такой же и после смерти. Везде, в любой среде, в любой стране, в любом возрасте каждый знает Ваше имя. Мне неизвестно, сумела бы достичь того же скульптор Сара Бернар, но я не знаю ни одного скульптора, живого или мертвого, который мог бы сравниться известностью с трагической актрисой Сарой Бернар, – разумеется, если мы говорим о славе. Ну а то, что в те времена Вы воспринимали похвалу и критику Ваших скульптур гораздо острее, чем Ваше исполнение ролей, меня не удивляет. Мы всегда особенно чувствительны к тому приему, который оказывают нашим пристрастиям, нашим увлечениям, но чтобы следовать такому увлечению, надо иметь за спиной солидную кисть художника, которая умеет хорошо работать! Раньше, да и теперь я с особой настороженностью отношусь к тому, что говорят о моих песнях. Я написала слова к нескольким песенкам, которые не слишком хорошо пошли и не стали, как теперь принято говорить, шлягерами, и я очень горюю по этому поводу. Это смешно, я понимаю, но ничего не могу с собой поделать. Так что в моем случае действительно хорошо, что это было всего лишь увлечением, да и в Вашем, в конечном счете, я думаю, тоже. Если бы Вам пришлось жить Вашими скульптурами
Сара Бернар – Франсуазе Саган
Да, вероятно, в отношении скульптуры Вы правы! Но можно, в конце-то концов, и помечтать! Даже если был в чем-то посредственностью! Бель-Иль? Делать на Бель-Иле что хотелось? Вы шутите! Весь мой маленький мирок я подчинила строгому распорядку. Нет, я шучу! Но что правда, то правда, как я Вам уже говорила, здоровье у меня было отменное, и с рассвета я всегда была на ногах, бежала на берег, а следом за мной мой сын, три собаки, удав боа и носорог, которых я покупала то тут, то там, ибо моему животному зверинцу нечего было завидовать человеческому. Затем мы отправлялись в деревню, потом завтракали. За столом нас всегда было восемь-десять человек; существовала, если можно так сказать, основа дома: мой сын, «моя милочка», Клэрен, Луиза Аббема, Рейнальдо Ан и еще, разумеется, все те, кто проезжал мимо и хотел встретиться со мной, например Эдуард VII или прекрасный хирург Поцци, в которого совсем недавно я была безумно влюблена. Был еще Эмиль Жоффруа, который ничего собой не представлял, разве что был влюблен в меня, и еще Артюр Мейер, директор газеты «Голуа», который красился, как молодая женщина, и еще… еще… Не знаю, кто был еще, но все мы очень веселились. А кроме того, естественно, приезжали те люди, которых в течение года я приглашала, находясь в состоянии эйфории или веселья. Они, довольные, высаживались в одно прекрасное утро на набережной, к моему величайшему отчаянию и отчаянию моих разъяренных и напуганных друзей. Но если у Вас действительно есть загородный дом в Нормандии, то, думаю, с Вами это тоже случалось. Могу предложить Вам отличную хитрость (если только Вы уже не прибегали к ней): это одна из самых надежных и действенных уловок среди тех, что я испробовала. Однажды ко мне пожаловала англичанка, некая мисс Кадоган, почтенная мисс Кадоган. Это престарелая барышня, очень богатая и весьма претендующая на изысканность. Я, наверняка по глупости, пригласила ее посетить мои владения в августе. Клэрен, мой дорогой Клэрен, как обычно облаченный в костюм бретонского рыбака, с трубкой во рту, метал громы и молнии. И тут мне пришла гениальная идея. «Ладно, – сказала я, – раз ты с ума сходишь от злости, сойди с ума по-настоящему. Притворись сумасшедшим. Прими растерзанный вид, сунь трубку в рот задом наперед и вопи что есть мочи. А мой сын Морис скажет, что ему поручено следить за тобой, что ты умалишенный кузен, которым я должна заниматься во время каникул». Так мы и сделали. Едва чемодан мисс Кадоган доставили в ее комнату, а сама она с чашкой чая расположилась в кресле и уже собралась было насладиться открывающимся видом, как вдруг послышался чудовищный вопль, и в комнату ворвался одетый в красное и черное мужчина с фальшивой бородой и вилами в руках (ибо Клэрен никогда не скупился на красочные детали), он с воплем протиснулся между нашими стульями. Следом за ним бежал мой сын Морис с криком «Ловите его! Да ловите же! Он убежал от меня! Ловите его!». Не дрогнув, я объяснила этот прискорбный случай мисс Кадоган, которая поставила свою чашку чая и, казалось, внезапно лишившись аппетита, утратила интерес к пейзажу. Та же безумная пантомима возобновлялась два-три раза во второй половине дня, и на следующий день рано утром мисс Кадоган с огорченным видом сообщила мне, что она забыла о важном заседании в Лондоне, назначенном на завтра. Она исчезла со следующим катером. Разумеется, для этого требуется определенное самообладание, но, полагаю, у Вас найдется достаточно друзей безумного вида, чтобы без особых трудностей изобразить сцену безумия?
Франсуаза Саган – Саре Бернар
Это очень хорошая идея, к которой я действительно никогда не прибегала! Я использовала другие, тоже весьма неплохие… Но почему Вы так уверены, что у меня есть друзья безумного вида? Я вот думаю – разве это не обидно? И по правде говоря, жаль, что Вы не можете приехать в мой обветшалый барский дом «Усадьба дю Брей». Ну да, так он называется – название более пышное и более достойное, чем все остальное, приходится признать это.
Сара Бернар – Франсуазе Саган
«Усадьба дю Брей»? А где это точно находится?
Франсуаза Саган – Саре Бернар
В Экмовилле, через Онфлер. Но отчего вдруг такая страсть к точности?
Сара Бернар – Франсуазе Саган
Потому что, моя дорогая, я веселилась в Вашем доме до Вас! Я делала глупости в Вашем доме еще до того, как Вы родились! Эта усадьба принадлежала Люсьену Гитри [43] , Вы этого не знали? Так вот, я там была свидетелем на бракосочетании Ивонны Прентан и Саша, Саша Гитри [44] ! Я была свидетелем! Я спала в комнате третьего этажа, наверху, той, что слева, и как-то утром мы кидались подушками! Я разбросала перья по всей Вашей лестнице! О, как забавно! Обожаю совпадения!
Франсуаза Саган – Саре Бернар
Меня это не удивляет! Я знала, что этот дом – ведь существует множество фотографий Люсьена Гитри в усадьбе, – я знала, что этот дом принадлежал ему и что Гитри проводил там каникулы, но я и представить себе не могла там Вас! До чего же я глупа! Ну конечно, комната наверху, на третьем этаже слева, это моя комната! Со времени Вашего пребывания там до сих пор царит дух безумия! Ночью, даже когда нет ветра, ставни хлопают или громко скрипят, независимо от того, смазывают их или нет. Это все Ваши шалости! Я буду думать о Вас каждый раз, как ставни снова примутся за свое. Это правда, там очень весело! Я тоже кидалась подушками как-то утром на Рождество! И я тоже один раз выходила там замуж! Но сегодня речь не о моей жизни, а о Вашей. Вернемся на Бель-Иль! Однако я в восторге от этой истории.
Сара Бернар – Франсуазе Саган
Я тоже рада. А что, дом по-прежнему виден из аллеи? А деревья… они… Ну хорошо… Чтобы покончить с Бель-Илем: там я была счастлива, и там, между прочим, меня очень ценили местные жители, которых я одаривала лодками, спасательными кругами, благотворительными праздниками; я оказывала им разного рода любезности, и со временем меня стали называть доброй дамой Бель-Иля, подобно тому как Жорж Санд называли доброй дамой из Ноана. Когда я думаю о Бель-Иле, то не знаю почему, но всегда вспоминаю одну и ту же сцену. Это час перед ужином, такой прекрасный, когда солнце клонится к закату слева от дома, море спокойное и очень голубое, а тени становятся все длиннее. Мы сидим за садовыми столиками – мужчины в костюмах из белого тика, женщины в светлых газовых платьях и больших соломенных шляпах с вуалью, дабы укрыться от солнечных лучей. В десяти метрах от нас на лужайке резвятся ослики и собаки, а с ними ребятишки, и в их числе мой сын Морис, он бежит ко мне. Мужчины за нашим столом красуются перед нами, а мы, женщины, смеемся, слушая, как они хвастаются бог знает чем или, пошучивая, обсуждают газету. Тепло. Погода прекрасная,
Вот и все, я рада, что Вам понравился Бель-Иль. Я уже говорила, что в ту пору надо было сесть вечером в поезд на вокзале в Париже, проспать двенадцать часов кряду и прибыть утром в Киброн, а оттуда еще три часа плыть на катере до порта Пале. Во время непогоды туда невозможно было добраться, равно как и выбраться оттуда; это, кроме всего прочего, добавляло каникулам привкус опасности, а мне это, как обычно, нравилось. И тем не менее, тем не менее в течение тридцати лет я каждый год бывала на Бель-Иле, даже в последние годы, когда болела, когда у меня осталась одна нога и когда путешествие становилось практически адом. Однако, если мы будем задерживаться таким образом во всех местах, где я жила или которые я любила, Вам не закончить эту биографию до старости. Видите ли, мне осталось прожить еще немало лет в том времени, до которого мы с Вами дошли. Вернемся лучше в тот раскаленный и хищный Париж, куда я вступаю львицей. Так ведь Вы писали, если память мне не изменяет? Я точно цитирую?
Франсуаза Саган – Саре Бернар
Так, так! Смейтесь! Раз в кои-то веки я попыталась быть более лиричной и раз в кои-то веки я хочу попасть в унисон с Вашей эпохой – что же, это ставится мне в упрек?
Сара Бернар – Франсуазе Саган
Нет! Но Вы поняли, как это заразно! Итак, я возвращаюсь в Париж, чтобы обрести театр, и обретаю в те годы Эдмона Ростана и его поэму «Жельсамина».
Эдмон Ростан был поэтом, он мне не нравился, и я была рада этому обстоятельству. Вы представить себе не можете, как тяжело женщине слушать стихи в исполнении автора или актера в перерывах между объятиями или за завтраком. Нужна передышка. Эдмон Ростан подарил мне ее, он был влюблен в свою жену и не желал меня, что, на мой взгляд, кажется немного подозрительным, хотя, впрочем… Он принес мне «Жельсамину», потом еще одну пьесу, имевшую в Париже огромный успех, и в конце концов предложил «Орленка». Почему я играла «Орленка» – белокурого, хрупкого и несчастного, которому было девятнадцать лет? В ту пору мне было сорок (хорошо, согласна, самое меньшее), я не отличалась хрупкостью и была рыжей. Тем не менее я играла эту роль, потому что, с одной стороны, роли самые противоположные бывают наилучшими, а с другой стороны, это идеальная роль. В «Орленке» было все. Полагаю, Вы все-таки читали пьесу? Там присутствовали и сентиментальность, и героизм, и боль, и гордость, и грусть, и тоска, там били литавры войны и пели скрипки ностальгии, там было все, все, все, все! И ни одна женщина не устояла бы от соблазна сыграть эту роль, во всяком случае я. Франция была тогда удивительной страной: она была свободна, но там осуждали Дрейфуса, она была патриотической, но потихоньку сближалась с Германией, она была открытой, но не пускала на свою территорию чехов. Не знаю, как Вам и сказать, на что была похожа Франция в ту пору. Всемирная выставка, умирающие от голода люди, знамена, лохмотья – во Франции было все, в том числе Золя и Баррес. Отчасти я верила обоим; я верила, что наша страна очень сильная и потому должна принимать слабых. К несчастью, такая точка зрения, чересчур логичная, не воспринималась политиками. Требовалось либо быть сильными и оставаться таковыми, замыкаясь в себе, либо принимать слабых и тем самым распыляться, распахивая все двери. Видите ли, люди временами бывают глупыми.
Но вернемся к нашим баранам, вернее к орлам. Я играла «Орленка», и успех был ошеломляющий. Я с изумлением видела себя, взывающую к императору, взывающую к войне, взывающую к смерти, хотя сама любила только людей, мир и жизнь. Но справлялась я с этой ролью очень хорошо. Я видела себя, взывающую к слабости, тоске и болезни, хотя сама была исполнена силы, желаний и необычайного здоровья. В тот вечер в театре собрался «весь Париж». «Весь Париж», патриотичный, взволнованный, потрясенный, возбужденный, расколотый хорошим оборотом, который приняло дело Дрейфуса, то есть поворотом к справедливости, и угрызениями, и воинственными сожалениями, ибо Эльзас и Лотарингия [45] оставались незаживающей раной. Словом, я играла «Орленка» и сделала его непоправимо несчастным юношей. Это все, чего требовал Ростан, все, чего требовал Париж, все, чего требовал, возможно, и сам текст, не такой уж глубокий, хорошо написанный, но не слишком глубокий. Во всяком случае, он дал мне возможность расстаться с ролью роковой женщины, раздражавшей меня. От роковой женщины я перешла к безупречному юноше. Не правда ли, неплохой рывок для трагической актрисы? Итак, в пятьдесят с лишним лет я играла «Орленка», я играла этого юношу девятнадцати лет, юношу, который имел смелость скорбеть о своем отце, ибо в XIX, моем, веке юные сироты, как правило, скорбели о своей матери. А в предыдущем веке они скорбели о своем отце. Все меняется, скажут мне. Забавно, как, в зависимости от моды, тоска сирот меняет пол предмета своей скорби! Заметьте, обычно о своем отце скорбят сыновья какого-нибудь благородного властителя, благородные бастарды. Сыновья рабочих или обойщиков даже не задумываются об этом. И, как правило, дети, не важно, богатые или простолюдины, скорбят о своей матери, будь то в театре или в романе. Вот этим и отличался мой сын Морис. Он совершенно не сожалел о своем отце. В конце концов я представила ему отца, когда однажды де Линь вошел в мою гримерную. Он отужинал с нами, внимательно глядя на нас, в особенности на меня, хотя было бы естественным, если бы он смотрел на собственного сына. Его явно терзали сожаления, зато у меня не было никаких, у Мориса тоже, потому что, когда отец предложил вдруг передать сыну свое имя и титул, тот горделиво отказался.
– Я обходился без вас двадцать пять лет, – примерно так ответил он. – Думаю, что могу и дальше продолжать в том же духе. А отказаться от имени матери, которая меня кормила и воспитывала, было бы, мне кажется, крайне непорядочно.
Я ласково улыбнулась ему. Таким образом, мой сын, которому свойственны были самые вульгарные недостатки, вроде пристрастия к игре, жажды денег и удовольствий и определенной ловкости в добывании финансов, мой сын обладал определенным благородством души, заставлявшим его с самого юного возраста драться на дуэли, к величайшему моему ужасу, и сердиться, если говорилось недоброе слово обо мне или о ком-то, кого он любил. Он был одновременно благородным и плутоватым, хотя эти два слова редко сочетаются. Меня, во всяком случае, он грабил с величайшим спокойствием и непринужденностью, потому что я его мать. Мне, как и ему, это тоже казалось вполне естественным, хотя порой и утомительным. Разве можно сердиться на ребенка, на мальчика, потом на молодого человека, а там и на мужчину, который живет, не забывая о том, что его жизнь зависит от вашей, что ваши деньги – его, точно так же как маленьким он думал, что ваше молоко – его? Бывают такие мужчины, которые нуждаются в кормлении всю свою жизнь. Хотя, возможно, это вина их воспитательницы. Похоже, я была очень скверной воспитательницей, а вернее, вовсе никакой. Мое ремесло, мои любовники, мои капризы, мои безумства с самого раннего возраста моего сына вынуждали меня находиться вдали от него, а когда я наконец вернулась и привязалась к ребенку, было, наверное, уже слишком поздно. Он привык к этой маме-птичке, маме-сороке, как он говорил, к этой крылатой маме и любил меня, невзирая на тучи, суда, поезда и софиты. Он всегда видел во мне лишь богиню, богатую женщину, победительницу и никогда не видел меня плачущей на диване, усталой или без макияжа. Надо сказать, я к этому и не стремилась. И, в конце-то концов, разве это недостаток – желать нравиться и своему сыну тоже? Правда, такой недостаток обходится дорого. В последние годы моей жизни я только и делала, что оплачивала долги и безумства Мориса. Но, возможно, для меня было лучше оплачивать его долги, а не долги других молодых людей, не столь близких мне и, вероятно, менее привязанных ко мне, раз сама я уже не могла их делать, я имею в виду долги, которые приносили бы мне удовольствие.