Сара Бернар. Несокрушимый смех

Саган Франсуаза

Итак, у меня был свой театр, и я ставила там пьесу за пьесой с энергией и энтузиазмом, восхищавшими весь Париж. У меня играли Люсьен Гитри, чудесный актер, и Демакс, известная бестия, но тоже чудесный. Я даже не в силах передать Вам, как мы трое веселились на сцене! Довольно было какой-нибудь забавной интонации, намека, взгляда, чтобы шутка, намерение того или другого были разгаданы, и тогда мы весь вечер едва удерживались от смеха. Гитри был высоким, красивым, очаровательным, рассеянным, поэтичным, и у него рос маленький мальчик по имени Саша, у которого в восемь лет уже проявился талант. А вот Демакс одевался как женщина, манеры, интонации, голос у него могли быть как женскими, так и мужскими. Демакс был удивительным явлением и большим прекрасным артистом. Помню, в одной мрачной мелодраме он должен был выйти сбоку и, встав профилем к публике, опуститься на одно колено передо мной, сидящей в кресле, со словами: «Взгляни на мою улыбку. Ты узнаешь ее?» И вот однажды он подошел не сбоку, а прямо с авансцены, полностью повернувшись к публике спиной, что было не в его привычках, совсем напротив, и, к моему величайшему удивлению, встав передо мной на одно колено, произнес: «Вот и я! Ты узнаешь мою улыбку?» И действительно улыбнулся, обнажив полностью закрашенные во время антракта древесным углем почерневшие зубы. Он выглядел чудовищно. Я чуть с ума не сошла. На меня напал такой неудержимый смех, что я не могла справиться с ним, и пришлось опустить занавес. Я привожу эту шутку, одну из самых безобидных, но могу сказать, что с Гитри и с ним ни репетиции, ни представления не проходили спокойно. Несокрушимый смех, о котором Вы говорите, я чуть было не утратила его, лишившись голоса. В своем театре я принимала Юлию Барте, Берту Серни, конечно, Гитри и Демакса, Жанну Гранье, Дузе и, разумеется, Режан, дивную Режан, с которой меня связала настоящая дружба. Она была такой простой, такой спокойной, такой умной и такой любознательной. Вместе мы играли лишь один раз, в драме Ришпена «Смола». Потом пришли Коклен, моя сестра Жанна и Маргерит Морено. Словом, в мой театр пришло множество людей, множество актеров и авторов. Но это не мешало мне вновь играть «Федру» и «Гофолию». Только это и позволяло мне вновь обретать себя, безразличную к декорациям, безразличную к актерам, безразличную ко всему, кроме этого языка, чувств и своего рода забвения всего, что не было Расином.

И как раз, впрочем,

из-за Расина я приняла тот самый орден Почетного легиона, которым меня решились наконец наградить. Кое-кто из моих друзей обратил внимание на это более чем скандальное опоздание и поговорил на сей счет с тогдашним правительством. Я так и не знаю их имен. И вот в полдень в зале Зодиака «Гранд-отеля» собралось пятьсот человек. Несмотря на ранний час, вечерний наряд был обязателен. Я надела белое платье, шитое золотом и отделанное соболем, которое, не хвастаясь, могу сказать, было далеко не посредственным. Я поднялась наверх и спустилась по лестнице под крики «браво», как говорят, это был день моего триумфа. Звучали тосты министров, президента республики, Сарду, Габриэля Перье и так далее. Потом мы направились в мой театр, «Ренессанс», где в качестве сюрприза был предложен спектакль. Я играла третий акт «Федры» и последний акт «Побежденного Рима». Под конец занавес поднялся над огромной сценой, где под парчовым, тоже золоченым, балдахином восседала я на троне из цветов, вокруг которого кружили с гирляндами роз молоденькие актрисы в греческих костюмах. Это, увы, была идея Ришпена. Коппе, Маде, Рокур, Эредиа читали посвященные мне сонеты, последним был Ростан. И с этого памятного дня, смешного и вместе с тем упоительного, который, если вдуматься хорошенько, не то чтобы не понравился мне, а, скорее, пожалуй, очаровал, с этого самого дня и пошли в ход слова обо мне: «Властительница поз и королева жеста». Начиная с этого злосчастного дня не было сонета, где бы я не встречала эту глупость. Но в тот день, сидя с сияющим видом в своем прекрасном платье, я слушала, как все по очереди читали в мою честь сонеты.

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Теперь Вы говорите, что смеялись над этой историей и даже плакали от смеха. Но разве это не было своего рода защитой от мелодраматической стороны дела? Разве в глубине души, в самой глубине, Вы не были, как, впрочем, были бы и все другие, причем вполне естественно, польщены и взволнованы? Мне кажется, что я была бы. Серьезно и искренне.

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Вы – может быть, а я – нет. Не забывайте о том несокрушимом смехе, о котором Вы постоянно говорите. Раза два или три я, возможно, плакала от усталости и даже от волнения, но мое настроение изменчиво, а смех – нет. Говорю Вам это и клянусь: в тот день я плакала от смеха. Но, к несчастью, только я одна. Ваши друзья, любовники, ваши самые дорогие спутники, дети, сестры, ваши родители – все думают, что вы счастливы, переживая определенные события, которые их самих сделали бы счастливыми. Увы, нет! Даже семья не может понять ваше безразличие, и еще меньше – юмор. Успех всегда кажется волнующим и желанным людям, которые не являются его причиной. И если они соприкоснулись с ним через кого-то другого, если они на протяжении многих лет поневоле видели самые нелепые, самые жалкие его стороны, успех тем не менее всегда будет казаться им чудесной вещью. Они видели, как мы плакали от усталости, от скуки, они видели нас с онемевшей от приветствий рукой, они видели нас с покрасневшими от ночных ожиданий глазами, они видели нас на грани обморока от лавины аплодисментов, они видели нас утомленными, оцепеневшими, сонными, безучастными – и все-таки продолжают считать это чудесным. Для нас, а значит, и для них. Невероятно!

Франсуаза Саган – Саре Бернар

То, что Вы говорите, вполне справедливо. И тем не менее я могу привести Вам прелестную пословицу по поводу этих последних слов насчет успеха. Что Вы скажете на это: «Голодное брюхо к учению глухо»? Ну как? Я обожаю такого рода поговорки.

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Какой ужас! Нет, какой ужас! Ну как Вы можете изобретать подобные глупости? Я задаюсь вопросом: а действительно я приехала бы в Экмовилль, или, вернее, а разве не уехала бы я обратно тем же вечером? Что за глупые шутки? Вам следовало бы сохранять хотя бы минимум серьезности, чтобы приступить к печальной части моей жизни, наименее веселой ее части, ибо слово «печаль» я все же отвергаю. Ведь я играла всего за неделю до смерти. Вы представляете себе? И мало того, чтобы Вы все поняли, хочу сказать, что я даже нашла себе последнего Ипполита. Великолепного Ипполита, который, впрочем, наделал столько же шума, вызвал такой же скандал и такое же обострение, как мой Дамала. Бедный Дамала, которого я к тому времени уже немного забыла! И боюсь, уже никогда больше не вспоминала бы, если бы Демакс, единственный, кто решался спорить со мной в моих театрах, не называл меня время от времени – когда бывал в гневе – вдовой Дамала, отчего смущались все артисты, а я умирала от смеха. Словом, возвращаясь к Тележену, я встретила его после сумасшедшего турне, в самом ужасном смысле этого слова, по Америке. Бедный Жаррет! Его больше не было, и организовали это ужасающее турне трое американских импресарио. Не могу даже рассказать Вам, что там происходило. Мы играли в цирках, под навесами, вместе с бродячими циркачами, на нас обрушивались невероятные циклоны, проливные дожди, из-за которых хлопали полотнища, скрипели стойки. Всюду нас преследовали ковбои с пистолетами, они непременно желали похитить нас. В Сан-Франциско я играла под открытым небом на развалинах, оставшихся после землетрясения, в рождественскую ночь я играла для заключенных Сен-Кантена. Все это было сущим безумием, и только в Нью-Йорке у меня наконец был театр и наконец настоящая публика. Побывала я и в Южной Америке. Слава богу, в этих странствиях меня сопровождал Рейнальдо Ан либо кто-то еще. Они никогда не отпускали меня одну. К счастью – ибо иногда, должна признаться, по вечерам бывало очень грустно, даже несмотря на живописное окружение.

Возвращалась я неизменно осыпанная золотом, которое Морис неизменно тратил, должна признаться, с моею помощью. Помнится, я купила себе «панар» [46] и великолепный «левассор». Однако все эти путешествия и возвращения были менее радостными и менее приятными, чем прежде, и не в силу моего возраста, который, в конечном счете, решительно ничего не менял, а из-за одного человека… Я не сказала Вам об этом несчастье раньше, потому что у меня не хватило духа. Но когда-то же надо Вам сказать. Умерла «милочка». «Моя милочка» умерла. Я не могла об этом забыть и не забыла до сих пор. Я говорила Вам: я все еще протягиваю руку, я все еще протягиваю под землей свои старые кости, чтобы отыскать ее руку, такую снисходительную руку, такую родную, такую покорную и счастливую быть покорной моему нраву. «Моя милочка» умерла и… Впрочем, я не хочу об этом говорить, не стоит вот так глупо причинять себе боль для продолжения какой-то книги. Вы не знали «мою милочку» и никогда не узнаете, Вы понятия не имеете, кем была для меня «моя милочка». Словом, я хочу сказать Вам, что у меня появилась новая спутница по имени Сюзанна Селор, очень воспитанная и очень скучная девушка, чрезвычайно мне преданная, как бывают преданны те, кто отчасти обладает интеллектом и отчасти чего-то лишен. Она пылала ко мне, слава богу, целомудренной, страстью – я следила за этим – и сносила все мои выходки с беспримерным мазохизмом. Несколько раз мне становилось стыдно за то, что я ее обижала, и я просила прощения. Она отвечала с таким выражением, что я поняла: в конечном счете ей нравилось именно это, исключительно это. Вследствие чего у меня возникло по отношению к ней смешанное чувство отвращения и жалости, которое однажды в бурный день заставило меня выставить ее вон с жестокостью, какую на сей раз она не оценила и от которой так и не оправилась, бедняжка! Не знаю, должна ли я назвать ее бедняжкой или, напротив, счастливой, ибо со мной она страдала так, как могла бы всю жизнь только надеяться страдать. Не знаю, что сказать о таких людях. Не знаю, следует ли сердиться за них на себя или, наоборот, сердиться на них за то время, когда, поступаясь своими принципами, приходилось потворствовать их наклонностям. Ибо злость не свойственна мне, однако по отношению к ней я на нее не скупилась, доставляя, возможно, ей удовольствие, но делала это против собственной воли. Однако все это, верно, было описано очаровательным человеком, Фрейдом, с которым я однажды встречалась в Германии, он показался мне весьма мудреным. Похоже, он теперь в большой моде. Это правда? Хорошо. Итак, эта Сюзанна Селор, моя придворная дама, как она себя называла, уже присутствовала в моей жизни, когда я встретила Тележена. Тележен был любовником Демакса. Это романтическая история с очень плохим началом. Демакс привел его в мою гостиную, радуясь тому, что ему удалось вытащить этого парня из какой-то тюрьмы, где тот томился в очередной раз, ибо его прошлая жизнь была неспокойной и даже бурной: он был то ли жиголо, то ли анархистом, словом, ни то ни се. Тележен поистине был самым легким человеком, какого я когда-либо встречала в своей жизни. Хотя до тех пор сам он вел жизнь фантастическую. Тележен прожил со мной три года (а к тому времени мне действительно давно уже было за сорок!). Он был настоящим Казановой. И даже чуть позже написал книгу, которая называлась «Женщины были такими милыми». Книга смешная, но довольно симпатичная, в ней хорошо отражался характер Тележена. Он был самым очаровательным, самым ласковым, самым уживчивым, самым нежным мужчиной из тех, кого я видела. Он был похож на огромного пса, большого, немного испорченного пса, кроткого, как ягненок. Пожалуй, слишком много зоологических сравнений, но в самом деле, с Лу, ибо его звали Лу, на ум всегда приходило какое-то животное. Хотя я сделала все, чтобы исторгнуть его из этой зоологической среды. Я преображала его в графа Эссекса, в епископа; все роли, исполнявшиеся известными людьми, я преспокойно отдавала ему, несмотря на его голландский акцент, над которым потешался весь Париж. У него были синие глаза, светлая кожа, черные волосы, он был прекрасен, как бывают прекрасными в этом возрасте, и даже более того. Демакс показал мне его, как показывают некий предмет коллекционеру, и должна сказать, что поначалу я именно так к нему и отнеслась. Но предупредительность Тележена была до того обезоруживающей, его слабость до того очевидной, его благодарность до того безоглядной, что я не могла от него избавиться. Да, вот так просто: я не могла от него избавиться! Разве избавляются от тех, кто безупречно предупредителен? От тех, кто безупречно предупредителен, не избавляются никогда! У меня был чудесный для моего возраста цвет лица, гладкая кожа, стройная фигура, и я ее поддерживала, я в самом деле была более привлекательной, чем многие из моих актрис. И тем не менее я годилась ему в матери. Так вот, я ни разу не заметила у него ни малейшей реакции, ни малейшего намека, ни малейшего выражения скуки, которое заставило бы меня вспомнить, что мне не двадцать пять лет. Казалось бы, это пустяки, но для женщины, которой действительно уже не двадцать пять, это бесценно. Поверьте мне! Я всюду брала его с собой. Я давала ему все роли, которые соответствовали моим, по крайней мере на сцене. Я заставляла его смеяться. Думается, в этом и кроется великий секрет нашей долгой-долгой близости, моей и Лу: мы вместе безумно смеялись. Не то чтобы он был очень остроумным, но зато он так любил смеяться и с такой готовностью всегда делал это, так хорошо понимал шутку и был на удивление признателен мне за то, что я всюду водила его за собой, и он всегда смеялся вместе со мной. Тележен был невероятно признателен мне за любой кусок, который ел, за край шелковой простыни, на которой спал, за любой костюм, который я ему покупала. Он так отчаянно радовался жизни, возможности просто жить

и смеяться, что мне хотелось подарить ему всю землю, если бы я могла. Вы можете это понять? Отдать все, пожертвовать всем ради кого-то, кто рядом и просто доволен и доказывает это? Или я была уже глупой, теряющей разум женщиной? По крайней мере, именно так, по всей видимости, думало все мое семейство, сын, теперь уже женатый, который устраивал мне сцены благородного отпрыска, мои друзья, рвавшие на себе волосы, да и «весь Париж», который во все горло дружно смеялся, завидев меня в сопровождении этого молодого человека. «Ах, она не изменится», – говорили в Париже. И даже Мирбо, осмелившийся спросить меня, в каком возрасте я собираюсь отказаться от любви. Я со смехом ответила ему: «До последнего вздоха я буду жить так, как жила!» Впрочем, я действительно именно так и думала. И чтобы покончить с Лу, или, вернее, чтобы не кончать с ним, ибо я правда не знаю, как я могла бы покончить с этим парнем, скажу только, что я его потеряла в Америке, как теряют некий предмет. Я где-то по забывчивости оставила его. Потеряла где-то в апартаментах или в поезде, не помню. Но главное, он остался в Нью-Йорке. Потом он имел успех в каких-то фильмах и женился на Джеральдине Ф., актрисе тех лет, с которой прожил какое-то время. Потом развелся, увлекся наркотиками и в конце концов покончил с собой. Похоже, морфий, наркотики или спиртное, как ни странно, становились единственными любовницами, счастливо сменявшими меня подле мужчин, которых я немного любила или которые мне нравились: Дамала, Тележен. Перед смертью в своих мемуарах мой милый Лу написал: «Я был бы счастливее, если бы остался подле нее до конца моей карьеры, каждая проведенная с ней минута давала мне то лучшее, что может дать Театр, и при воспоминании об этих четырех неоценимых годах глаза мои наполняются слезами и сердце кричит: «Мадам! Прекрасная Мадам! Я так одинок без вас!» Разумеется, это ребячество; разумеется, это смешно; разумеется, это мелодраматично. Но он и правда так думал. Забавно: этот Тележен, по сути жиголо и, как я предполагаю, плут, был единственным человеком, которому я, судя по всему, действительно верила, когда он говорил, что любит меня. И поэтому я тоже афишировала наши отношения, намеренно шла на это. Ну вот мы и добрались до 1912 года. А Вы помните, в каком году я родилась? Я – нет. И слава богу, мой Тележен тоже этого не знал.

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Разумеется, я прекрасно понимаю историю с красавцем Тележеном. И то верно, кто-то доброжелательный, кто-то счастливый может заставить Вас пойти на все. Я это отлично себе представляю. Но Вы поразительно все ускоряете, разве не так? Мы уже оказались в 1912 году – почему? Выходит, я пропустила тьму событий, о которых Вы забыли мне рассказать. Я в растерянности, я боюсь, что мы вместе разочаруем Ваших почитателей. Что Вы об этом думаете?

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Конечно, я ускоряю, конечно. А Вы как думали? В своем последнем послании я написала Вам: «Это был последний любовник, отношения с которым я решалась афишировать». Да, слава богу, это был мой последний любовник. Я больше не верила в приключения, я больше не верила, что впереди годы. И все пьесы, которые я создавала с большим шумом и большими тратами, ставились на деньги, которые мне удавалось вырвать у моего дорогого мальчика, становившегося все более расточительным. Даже Бель-Иль, куда я отправилась в 1913 году, даже Бель-Иль казался мне отчасти призрачным. Разумеется, жизнь была забавна, разумеется, вокруг были занятные люди, разумеется, были хорошие друзья, разумеется, моя внучка Лизиана, дочь Мориса, была мила со мной и служила мне компаньонкой, разумеется, все заботились обо мне, меня почитали и обожали, что редко случается с женщинами в моем возрасте. Разумеется, все было возможно и легко. Даже любовник на один вечер, и даже порой, когда я выходила на авансцену, появлялась та же волна, докатившаяся от публики из глубины зала, которая немного меня приподнимала и растапливала тот комок в горле, о котором я когда-то давно Вам говорила. Но… но… но никаких случайностей быть уже не могло. Одна, впрочем, произошла, причем ужасная, это война 1914 года. Я узнала о ней на Бель-Иле, об этом 28 июня сообщил мне Клэрен, славный старина Клэрен. Стояла жара. Стояла страшная жара. Он приехал рассказать нам о Сараево, а мы не поверили. В начале войны я хотела остаться в Париже, тогда все уехали, покинув город, словно стая воробьев, а, увы, не кречетов! Я настаивала, но сам Клемансо [47] попросил меня уехать. Если враг возьмет меня в плен, говорил он, то это будет равносильно тому, что пленят «Джоконду» или другое национальное достояние. Мы уехали в Аркашон и поселились на вилле на берегах Аркашонского бассейна. Иногда меня навещала Лулу, то есть Луиза Аббема. Она все более походила на старого японца и все менее на старого адмирала. Она всегда выглядела бесполой, а теперь утратила и чин, но зато оставалась на редкость чудесной и милой. Я как-то упоминала о моем колене, о моей ноге, о несчастном случае, который произошел на судне во время плавания. С тех пор я не переставала страдать. Не знаю, знакомо ли Вам продолжительное физическое страдание и знаете ли Вы, до какой степени это может изолировать вас от общества и даже временами подпортить немного ваш смех. Мне это знакомо, причем до такой степени, что я не могла больше этого выносить. Никто не хотел меня оперировать. Опасались всего, для начала, само собой, смерти. Неудачной операции. Все врачи, весьма влиятельные люди, боялись испортить свою репутацию. И только один малоизвестный доктор в Бордо по имени Демюссе отважился подчиниться мне. 21 января 1915 года мне отрезали ногу. Меня окружало все мое громко рыдавшее семейство. Когда меня везли в операционный зал, мне пришлось со смехом петь «Марсельезу», чтобы поднять их дух. Признаюсь, мой тоже был не на высоте. Говоря откровенно, я думала, что не вернусь из операционной. Но нет! Мое здоровье, мое пугающее здоровье вернуло меня к жизни, но без одной ноги. Я перепробовала десять протезов, двадцать протезов, сто протезов, но все они до единого оказались совершенно невыносимыми, и я решила отказаться от них. В будущем, куда бы я ни направлялась, меня будут переносить на руках. И все-таки три месяца спустя я снова вышла на сцену. Речь идет о «Кафедральных соборах». Это была длинная поэма о монументах, изуродованных немцами. Несмотря на все разговоры, я никогда не ходила на костылях, и у меня не было инвалидной коляски. Я заказала узкое кресло с ручками, в котором меня переносили. Мне было больно, и я страдала, стиснув зубы. Однажды случилось так, что меня даже забыли за какой-то декорацией за кулисами. И моя внучка с ужасом услышала, как я повторяю: «Черт, черт, черт, черт!» А что еще можно сказать в случае катастрофы, кроме как «Черт, черт!»? Что сказать? Ей это показалось пошлым, а Вы, как и я, знаете, что такие ругательства только и могут утешить тебя, когда ты один, в отчаянии и страдаешь от этого… О, поговорим о чем-нибудь другом. Все это слишком мрачно. Я с большим успехом выступала в войсках. Солдаты меня обожали. Я пила вино из солдатской каски, украсив себя шкурами леопарда, диадемами и бриллиантами, ибо чувствовала, что эти бедные ребята грезили скорее о женщине-вамп, чем о фронтовой «крестной» в синей косынке. Думаю, я была права, если судить по письмам, которые они мне присылали. Но в любом случае, даже если я производила на них странное впечатление в своих повязках, леопардах и драгоценностях, если на краю их окопов я представлялась им предметом из другой эпохи, неким стихийным явлением, обрушившимся вместе со снарядами на их ряды, то все они неизменно воодушевлялись, когда я пела им «Марсельезу». Мой голос по-прежнему был со мной и порой перекрывал грохот пушек и оружия. И на самом верху поняли, какую пользу я смогу принести своей пропагандой за границей. В Лондоне меня чествовали молодые солдаты, затем я отправилась в Соединенные Штаты, прихватив с собой свою голову, две руки и одну ногу. Там я провела восемнадцать месяцев, ковыляя из города в город и наполняя долларами мой старый замшевый саквояж. На каждом вокзале я пела «Мадлон», «Типперери» и, конечно, «Марсельезу». Когда после победы я вернулась в Париж, в моем доме царило смятение. Морис наделал долгов, и все деньги, заработанные в турне, ушли на то, чтобы расплатиться с ними. А мне это было совершенно безразлично. Мне следовало бы возмущаться, как делали это мои друзья, как делают все, но мне было совершенно безразлично. Мне не нужны были деньги. Мне нужно было делать деньги, мне нужно было действовать. Я писала романы, играла в пьесах и даже совершила турне в Англию, где жестоко страдала и где королева любезно оказала мне дружескую поддержку. Затем я вернулась на бульвар Перер. А дальше время шло, но не двигалось. Я совершила турне в Испанию, я играла пьесы мужа моей внучки, молодого Вернея, которого Лизиана обожала, а он пользовался этим, чтобы использовать меня, как будто я этого не замечала, как будто его поделки, в которых я играла по доброте душевной, были чем-то иным, а не просто поделками. Осенью 1922 года я вновь встретилась с дорогими друзьями, тремя Гитри: Люсьеном, Саша и Ивонной Прентан. Я была свидетелем на их бракосочетании, а Саша написал пьесу «Сюжет для романа». Я узнала об этом с восторгом. Но на репетиции я потеряла сознание и не смогла больше играть. Я была в отчаянии. Впервые в жизни меня охватило отчаяние, и я больше не смеялась. Три месяца я пролежала в постели, три бесконечных месяца, последних в моей жизни. Я изучала «Родогуну», изучала последнюю пьесу сына Эдмона Ростана «Сфинкс». Я строила планы, тысячу планов. Я даже начала сниматься в кино, в фильме Саша Гитри «Ясновидящая». Съемки проходили у меня, в моем доме. Сильно загримированная, я сидела в кресле. Я держала карты, и вдруг все смешалось, в глазах потемнело, и я впала в кому. Вам знакома кома, этот манящий край? Если это и есть смерть, то это не страшно – говорила я себе, придя в сознание. Это темнота, это бесчувственность и полное отсутствие чего бы то ни было.

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Да, мне известна кома. Я даже пережила ее два или три раза. Нет, я не боялась смерти, я знаю, что это темнота, как Вы говорите, и ничего больше. И все-таки мне очень жаль, что Вы ушли так быстро. Нельзя ли задержать это время? Я в отчаянии, что приходится расставаться с Вами. Как глупо с моей стороны!

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Нет! Нет! Не стоит задерживаться и мешкать. Зачем мне рассказывать Вам о годах, когда я уже не была сама собой? Когда у меня уже не было ни любовника, ни двух ног [48] , ни свободы, ни таланта? Правда, оставался тот самый несокрушимый смех. А это ведь главное? Хорошо. Закончим поскорее. После комы я пришла в сознание на несколько часов, собралось все мое маленькое семейство, Луиза Аббема была в полном смятении. Я видела, как пришел кюре с тем косоглазым служкой, о котором я Вам рассказывала. Я внимала ему сочувственно, и, как я Вам уже говорила, меня душил безумный смех. А в восемь часов вечера я покинула все это прекрасное собрание. Я опускаю рассказ о моих похоронах, которые, похоже, действительно приобрели национальный масштаб, хотя правительство ничего для этого не сделало, оно оказалось не лучше других.

И с тех пор, как Вы теперь знаете, на кладбище Пер-Лашез я дожидаюсь, когда мое время на земле уступит моему времени под землей. Благодаря Вам я с интересом провела последние несколько месяцев. Спасибо. Ну а Вам, Вам я не слишком наскучила? Удавалось ли Вам иногда от души посмеяться вместе со мной? Это все, что мне хотелось знать.

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Нет, я решительно не могу примириться с мыслью о расставании с Вами. Какое несчастье! Какая печаль! Разумеется, я с Вами много смеялась! А знаете, я надеюсь, что у Вас под землей еще будет достаточно времени, когда меня тоже туда опустят. Можно ли общаться из одной могилы с другой, или это запрещено, а может, затруднительно? Существуют ли там досмотрщики воспоминаний?

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Досмотрщиков нет. Нигде. Жизнь огромна, и свободна, и забавна. Жизнь удивительна. В ней есть ветер, есть слезы, есть поцелуи, есть безумства, есть желания, есть сожаления. Жизнь… она далеко. А была так близко. Я и теперь еще горячо рекомендую ее Вам. А главное, поверьте, поверьте мне: если Вы способны на это, то смейтесь! Смейтесь как можно больше, потому что воистину, если был у меня дар, который дороже мне всех остальных, так это как раз тот самый несокрушимый смех.