Сара Бернар. Несокрушимый смех

Саган Франсуаза

Но мне хотелось нового дыхания, нового веяния, сама не знаю чего. Мне не удавалось ни определить это, ни отыскать человека, который бы создал нечто подобное. И тем не менее в один прекрасный день он явился. Он отыскался даже еще до Бель-Иля, что упростит мой рассказ и облегчит Вашу запись. Но прежде чем перейти к этой героической и возвышенной ступени и оставить позади все мое войско, хочу сообщить Вам, что если Лоти очень любил матросов, то он очень любил и женщин, во всяком случае меня, и вполне убедительно доказал мне это. По поводу Лоти, как, впрочем, и других, у меня всегда вызывало досаду вот что: как только мужчина, который любит женщин, начинает любить еще и мужчин, все говорят лишь о его любовниках и уже никогда о любовницах, даже если он всегда отдавал предпочтение последним. Ну да ладно! Со своей стороны, признаюсь, что если бы я была мужчиной, то, выбирая между добродетельными женщинами, которые, глазом не моргнув, зачинают детей, принуждая вас к браку, и женщинами легкого поведения, которые, не задумываясь, награждают вас сифилисом, признаюсь, что если бы я была мужчиной, то, возможно, сочла бы более безопасным проявить интерес к лицам того же пола, что и я. Надеюсь, что теперь, когда прогресс, похоже, доказал свои преимущества, в Вашем обществе мужчины подобного рода подвергаются меньшей опасности.

Франсуаза Саган – Саре Бернар

О, нельзя сказать, что это действительно как-то уладилось. По-прежнему очень трудно предаваться любви, не получая самых различных

осложнений. Но поговорим о вещах более веселых. Эта история с Мари Коломбье, Вашей подругой, написавшей «Сару Барнум», чудовищную книгу о Вашей персоне и Вашей жизни, которую я пролистала и нашла гнусной, эта Мари Коломбье, кажется, она действительно причинила Вам вред, или Вы всегда только смеялись над этим?

Сара Бернар – Франсуазе Саган

О, не говорите мне о Мари Коломбье! Это одна из тех «подруг», которые забирают у вас ваши платья, когда они еще совсем новые, и одновременно пытаются отобрать у вас любовников. Ей это зачастую не удавалось, и отсюда ее смертельная ненависть ко мне, тем более что я не раз выручала ее. Видите ли, признательность порой служит началом ненависти. В ее случае это верно. Словом, по возвращении из Америки она написала ужасные вещи. Я имела глупость обратить на это внимание и ринулась к ней, чтобы отстегать ее хлыстом, да еще, помнится, прихватила нож. Смешно, конечно. А главное, я имела глупость подписать вместе с Ришпеном книгу о ней, полную таких же ужасов, причем ужасов низких. Я до сих пор в себя не могу прийти. И страшно сержусь на себя за то, что ответила в таком же тоне на столь пошлую книгу. Окажите любезность, не говорите мне о Мари Коломбье. Если Вам нравится, читайте и перечитывайте ее книгу сколько угодно, но не говорите мне о ней. Это одна из ошибок моей жизни, недостаток вкуса, а я этого терпеть не могу.

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Тысяча извинений! Я не знала. Я не читала Вашей книги о ней, я читала ее книгу о Вас, и этого достаточно. Впрочем, я не могу представить себе Вас, пишущей низости. Зато легко представляю себе Вас, подписывающей их, чтобы доставить кому-то удовольствие. Забудем Мари Коломбье и поговорим о том героическом веянии, о котором Вы только что упомянули и которое вернуло интерес к театру, вернее, удовлетворило Ваш интерес к новому театру. Кто это был?

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Это был Ростан. Я встретила Ростана в 1894 году, и тогда я была скорее ближе уже к сорока годам, чем к тридцати. Не возражайте! Я прекрасно знаю, что Вы собираетесь мне сказать, и меня это не интересует. Повторяю Вам, и это правда, что я была скорее ближе к сорока годам, чем к тридцати! Начиная с этого момента, мы больше не говорим о моем возрасте. Как только мне исполнилось сорок лет, я перестала говорить о своем возрасте. Не вижу никакой причины менять что-либо теперь, в этих «Мемуарах», где, в конце-то концов, я могу говорить все, что захочу. Надеюсь, что Вы добросовестно напишете в точности то, о чем я Вам рассказываю, а не что-то другое. Иначе я тут же умолкаю…

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Обещаю Вам, я скажу исключительно то, о чем Вы мне рассказываете, и ничего другого. Что же касается Вашего возраста в 1894 году, то я об этом даже не думаю. Меня это тоже не интересует.

Поговорим лучше о Ростане. Даже и теперь еще многие задаются вопросом, была ли у Вас с ним связь. Рискуя показаться Вам смешной, лично я думаю, что нет. У меня такое впечатление, что насколько его манера письма воодушевляла и увлекала Вас – принимая во внимание публику той эпохи, менее сдержанную, чем мы, – настолько его персона лично Вас не вдохновляла. В самом деле, он, такой поэтичный, был, верно, одухотворен патриотизмом и великими чувствами; а мне кажется, что Вы, как истинная женщина, любили и по-настоящему ценили лишь тех мужчин, которые мало говорят или, по крайней мере, делают это в разумных пределах. И не всегда рассуждают о Родине или искусстве. Я ошибаюсь или, может, приписываю Вам отторжение и неприятие, свойственные лично мне?

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Нет, Вы не ошибаетесь, я даже нахожу Вас все более и более проницательной. Похоже, впрочем, что всякий раз, как Вы обращаетесь к собственному здравому смыслу, Вы наталкиваетесь на мой. Правда, сейчас у меня нет желания говорить о Ростане. После долгого пребывания за кулисами и в альковах меня тянет на свежий воздух. Не знаю, смогу ли я соблюдать хронологическую последовательность, к которой Вы стремитесь, но сначала я буду рассказывать Вам о Бель-Иле, как о Лондоне или как о Нью-Йорке. Вы бывали на Бель-Иле? Готова спорить, что нет.

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Вы готовы спорить, что нет, и еще два месяца назад Вы выиграли бы. Но случилось так, что в июле этого года я провела там десять дней, десять дней на Бель-Иле, которого я не знала и который, признаюсь, воодушевил меня. Как я Вас понимаю! Есть у этого острова некое свойство, обращенное к прошлому, там вспоминаются каникулы, графиня де Сегюр, Зенаида Флерио, пикники и прогулки на велосипедах. Туристы, которых, впрочем, там очень мало, вежливы, а в воздухе ощущается некая мягкость, действительно напоминающая иные времена, даже мне, хотя я, конечно, принадлежу этому веку. Я вполне понимаю, почему после Бразилии, Америки и этой разнузданной Европы Вы полюбили Бель-Иль. Как Вы его отыскали? Сказать Вам правду, я была там не для того, чтобы собрать воспоминания о Вас, я оказалась там случайно, и если дошла до Вашего форта и до Ваших мест, Вашей косы, как здесь говорят, то ничего не увидела. Все дома, или то, что от них осталось, скрывают стены, стены скрывают места, где Вы смеялись, играли, шутили с Вашими мимолетными или давними друзьями. И странно, но мне не хотелось идти дальше и искать Вас в ныне существующих местах, в столовых, спальнях или на вершинах скал. Я прекрасно представляю себе Вас отвлеченно, в отрыве от реальности, и, любопытно, у меня такое впечатление, что все реальное, все, что осталось от Вас в конкретном смысле слова, будь то платья, предметы, люди, которые знали Вас и от которых я, с тех пор как думаю о Вас, странным образом бегу, словно от чумы, у меня такое впечатление, что все материальное помешало бы моему воображению и моей интуиции в отношении Вас. Но даже если и то и другое ложно или неточно, это должно помочь обрести некую правду о Вас, хотя бы с помощью того чувства, каким я мало-помалу проникаюсь к Вам. В отношении Вас я прошла от неосведомленности – а возможно, и безразличия – к любопытству; от любопытства – к снисхождению, от снисхождения – к интересу, от интереса – к пониманию и от понимания – к любви. А теперь я продвигаюсь в сторону восхищения. Говорю Вам это, разумеется, со всей искренностью, но знайте, что я несказанно рада этому. Я ни за что не смогла бы долгое время писать о ком-то, кого по тем или иным причинам не люблю.

Сара Бернар – Франсуазе Саган

А я, Вы думаете, что я могла бы надолго вверить себя какой-нибудь тупице или синему чулку? Нет, нет и нет! Я навела справки. Около меня на кладбище Пер-Лашез есть несколько приятельниц, которые более или менее знали Вас, они умерли очень молодыми, и вот иногда они нахваливают мне Вас. Впрочем, кое-какие Ваши замечания свидетельствуют о достаточно хорошем нраве, свойственном Вам. Если бы я Вас знала, то тоже полюбила бы. Само собой разумеется, у меня никогда не хватило бы мужества написать Вашу биографию, признаюсь в этом, до самой смерти у меня не было бы времени интересоваться кем-то другим, кроме себя. Но я рада, что Вы пишете мою и даже полюбили

меня. Мне всегда нравилось быть любимой, даже издалека, а мы бог знает как далеки.

Но вернемся на Бель-Иль, это сблизит нас, раз Вы побывали там месяц назад. Первый раз, когда я увидела Бель-Иль, он представился мне гаванью, раем, убежищем. Я была измучена, я явилась из Парижа или из какого-то турне, уж не помню, во всяком случае позади осталось множество драм. Не забывайте, что если я и декламировала Расина, то жила чаще всего за счет Фейдо, не стану скрывать этого от Вас. Мне, как и моим деньгам, нередко случалось войти в дверь и уйти через окно, или наоборот, причем в еще более сумасшедшем темпе. Я достигла возраста, показавшегося мне достаточным, чтобы притормозить немного свои бешеные скачки. Именно тогда я и наткнулась на это место, такое дикое и одновременно цивилизованное, такое неистовое и ласковое, каким был Бель-Иль. Я обнаружила его благодаря Клэрену, моему спасителю, моему художнику, моему любовнику, хотя теперь я больше не уверена в этом, но наверняка лучшему моему другу. Клэрен был основательным малым, светским парижским художником, имевшим определенный успех, большой успех. Он писал портреты женщин, достаточно лестные, чтобы они узнавали себя, и достаточно точные, чтобы окружающие тоже их узнавали. Именно поэтому среди тысяч моих портретов я по-настоящему дорожу лишь тем, на котором я, очаровательная, изображена лежащей на диване. Знаменитый портрет Сары Бернар кисти Клэрена – действительно единственный, который воздает мне должное. Смейтесь, смейтесь сколько хотите, только не говорите мне, что находите похожими фотографии, которые уродуют Вас. Тогда Вы будете святой и мученицей, но уже не той, кому я писала в начале этой книги. Ладно, итак, Клэрен обожал Бретань, он нам все уши прожужжал о ней, и в конце концов мы отправились туда вместе с ним. В ту пору это было непросто. Понадобилось двенадцать часов поездом от Парижа до Киброна и уж не помню сколько часов, чтобы добраться на катере из Лорьяна на Бель-Иль. Там мы сели в двуколку. Представляю себе, что теперь там полно кучеров, поездов и пароходов, но в то время стояла полнейшая тишина. Мы объехали остров на старой двуколке, которую тащила лошадь, покачивавшая головой, ей вторил кучер. У Бель-Иля два облика: один – вид с моря: крутые, обрывистые берега, скалы, волны, пугающие расщелины, пена. Настоящая трагедия разыгрывается на этих берегах, вернее на этих закраинах. Но внутри, стоит лишь преодолеть рифы, простирается приятнейшая сельская местность, ласковая, умиротворяющая, с небольшими ложбинами, косогорами, полями, деревьями, аккуратными рядами домиков, дорогами, рощицами, словом, предстает своего рода лубочная картина деревни, и это полностью соответствовало моим двум обликам, тем двум ликам, к которым я обычно прибегала. Со стороны моря, когда я поворачивалась к нему лицом, это была трагическая актриса Сара Бернар, это был Расин, это были страсти, ярость и пена, отражение которых я видела своими глазами. Когда же я поворачивалась в сторону суши, то видела приятную, легкую жизнь, то был мой собственный характер, моя веселость, моя несколько игривая манера относиться ко всему, словом, моя забота о счастье. Разумеется, прибыв на Бель-Иль и прогуливаясь там, я не облекала это в такие слова. У меня появилось ощущение убежища, а я нуждалась в убежище; возможно, даже Клермон-Ферран произвел бы на меня такое же точно впечатление. К счастью, это убежище было к тому же очаровательным. Там, на самой ветреной оконечности, я обнаружила форт, самое недоступное место, практически необитаемое и очень неуютное, которое именно поэтому и привело меня в восторг. Я тотчас бросилась покупать его, что мне и удалось сделать. Добавлю, что, несмотря на столь суровые эпитеты, форт Бель-Иля был одним из самых чудесных мест в моей жизни и одним из самых уютных – в моральном смысле. А главное, думается, на Бель-Иле мной овладел соблазн благоустройства и уюта, о которых коренные парижане, измученные до отвращения тротуарами, лестницами, автобусами, всевозможными помехами и бесконечными вынужденными передвижениями по городу, всегда смутно мечтают. Я действительно мечтала о каком-нибудь месте, где можно было проводить время без осложнений, о комнатах, где можно сразу почувствовать себя в надежном укрытии, о ступенях, сойдя с которых можно оказаться непосредственно на природе. Я мечтала о такой жизни, при которой не существовало бы барьера между мной и блаженством. Надо признать, что в Париже такое случается редко, если не принимать в расчет нескольких миллионеров, которые, не считаясь с расходами, доставляют природу к себе на дом. У меня же не было средств этих миллионеров (которые, впрочем, не находят покоя нигде, и в особенности на природе). Подобно многим горожанам, я тоже воображала сельскую природу местом, где я буду шагать по лугам, вместо того чтобы бегать по улицам, где по утрам я буду лениво лежать в постели, вместо того чтобы стремительно вскакивать с нее, и где, наконец, я буду обстоятельно беседовать о разных умных вещах с друзьями, а не обмениваться с ними какими-то междометиями. И еще я воображала, – почему бы и нет? – что на природе мои воздыхатели подождут после нашей встречи месяца три, прежде чем безмятежно подарят мне и свое сердце, и букет фиалок, вместо того чтобы, как в Париже, уже через день предложить бриллиантовую заколку и свою постель. Ну конечно, я преувеличиваю. Мои мечтания не были столь томными, а действительность столь грубой. Но все-таки я воображала, что на этом острове у меня появится свободное время, которого мне так не хватало в Париже. В действительности, относительно Бель-Иля я мало в чем ошибалась. Если мое доброе здравие, мой задор, моя болезненная энергия (как говорил Кью-Кью) помешали мне по-настоящему отдыхать, заставив, напротив, придумывать игры и шутки, одна другой глупее и беспокойнее, зато на протяжении тридцати лет, что я туда ездила, я обретала там свободу, прелесть и сладость каникул, о которых всегда мечтала. Меня постоянно сопровождало множество друзей, и думаю, что именно там мной овладевал самый безумный смех, именно там я познала величайшие радости в обществе тех, кто ныне умер и похоронен. Боже мой, как мы смеялись в этом прелестном, поэтичном и диком месте! А кстати, что сталось с Бель-Илем? Остался ли он таким же очаровательным и спокойным? В мое время мой дом был практически нежилым, а как теперь?.. Как Вам известно, на Бель-Иле у меня, наверное, было десять домов. Я жила в одном, а когда он переполнялся друзьями и разными приглашенными, я оставляла их там и перебиралась в другой. Я купила также огромный дом несчастного торговца, который имел дерзость и глупость загородить своим владением чудесный пейзаж. Я непрерывно пыталась выдворить его оттуда. Однако этому несчастному пришла хорошая мысль установить центральное отопление и водопровод. Признаюсь, это было блаженством после нескольких месяцев сельской жизни, когда приходилось довольствоваться дровами и ведром горячей воды. Но прежде чем уступить конформизму и просто комфорту, у меня было время нарисовать и построить на Бель-Иле несколько интересных домов, сгруппированных вокруг первого, дома Клэрена, и форта. Вы посетили их? Полагаю, что нет. Думаю, я могла бы стать достаточно видным архитектором, точно так же, как могла бы быть, хотя это уже доказано, достаточно видным скульптором. Был в моей жизни период – тогда я жила на авеню де Виллье, – когда, измученная театральными нравами, я чуть было не отказалась от преходящей и пустой славы актрисы, чтобы посвятить себя надежному и вечному делу, работе творца. Я чуть было не посвятила себя скульптуре. Быть может, напрасно я этого не сделала. Долгое время я работала в белой блузе в мастерских; работала упорно, с утра до вечера, у меня были мозоли на руках, нередко я ранила себе пальцы ужасными инструментами скульптора и деревянным молотком. Ко мне заглядывало множество друзей, они молча смотрели на меня, приходя в замешательство при виде пыла, мрачного пыла, овладевавшего мной в такие минуты. Ах, творить! Творить! Это нелепая и мучительная мечта актера.