Сарнес
Шрифт:
— Господин Ван? Нет, неверно, — ответил его собеседник со знакомым ядом в голосе. — Назовите мой настоящий титул, генерал, потому что благодаря вам я его получил. Принц Хэнани.
Оюан выглядел ужасно и знал об этом. Но из них двоих до неузнаваемости изменился именно Господин Ван. Не Принц Хэнани, какой Принц Хэнани из человека, который всем своим существом оскорблял этот титул? В Хэнани Баосян без конца красовался в нелепых нарядах. Теперь же он был облачен в униформу императорского чиновника и казался пустой оболочкой, оставшейся от прежней личности. Изможденное, смахивающее на череп лицо выглядело так, словно для его обладателя
Господин Ван продолжал:
— Вы мне очень помогли, генерал. Когда я заключил союз с Мадам Чжан, намереваясь взять Даду, я уже знал, что ее войска не хватит, чтобы одолеть центральную армию. Нужен был человек, способный сломить оборону города. Тот, кто готов ради этого положить всю свою армию. Я заранее позаботился, чтобы у меня был такой человек. Уверен, вы даже не задумывались, почему ваш путь оказался намного проще ожидаемого. Почему вы не умерли в темнице Бяньляна, не проиграли битву генералу Чжану, почему ворота Даду легко открылись перед вами.
— Старший Командир Гэн, — медленно произнес Оюан, — был вашим агентом. Вы передавали ему зашифрованные послания.
Он вдруг понял, что Гэн сам говорил о своих желаниях. Для Гэна дороже всего семья и надел земли в Хэнани. Ему бы только вернуться домой. На троне командиру хотелось видеть человека, который сможет поддерживать порядок в Великой Юани… так же, как поддерживал его в провинции Хэнань.
Гэн сам сказал. Просто Оюан не слушал.
Все встало на свои места. Но какая ему теперь разница? Теперь, когда все было кончено, у него осталось лишь одно желание. Не без усилия он спихнул тело Великого Хана на пол. Запятнанный кровью трон опустел.
— Ты за этим явился? Мне не надо. Забирай.
Он увидел, как господина Вана накрыло какое-то огромное чувство, смесь боли и предвкушения. Однако он не сдвинулся с места. Неизвестно почему, все его внимание было приковано к Оюану. Даже сквозь свою отстраненность генерал ощутил, что ему не по себе.
Окинув генерала долгим, изучающим, пугающим взглядом, Господин Ван произнес:
— Эсень ненавидел меня. Я пытался отвечать ему тем же, но не получалось. В меня до самых костей въелось: он мой брат, я должен его любить. Почитать. Ты понятия не имеешь, как это больно — любить человека и в ответ получать даже не равнодушие, а ненависть. Он и тебе насолил, да? Причинял боль и даже не замечал этого. Такой уж он был, генерал. Никогда не понимал людей. Поэтому поживи еще чуток. Ты — единственное, чем брат дорожил, если не считать самой Великой Юани. И с твоей помощью я собираюсь дать ему понять наконец, что значит настоящая боль.
От его слов у Оюана, пусть и полумертвого, волосы встали дыбом. Господин Ван… собирается дать понять Эсеню?.. Оюан никогда еще не слышал такой иррациональной настойчивости в человеческом голосе. Разве что в собственном. Он неловко сказал:
— Эсень мертв.
— Да что ты говоришь! Ты же его и убил. Он мертв, — мягко произнес Господин Ван, — но не упокоился. Ты же встречал немало людей с Мандатом, верно, генерал Оюан? Должен уже знать, что мы видим призраков. С самого момента своей смерти Эсень развлекается тем, что мучает меня. Следит за мной, ходит по пятам, не дает спать. Но если мертвые могут мучить живых, так ведь и живые могут поиздеваться над мертвыми. — Голос Господина Вана вознесся до крика. В нем звучала неприкрытая мука, и на Оюана внезапно повеяло
— Ты же здесь, правда, Эсень? Смотри хорошенько, брат! Это представление я приготовил специально для тебя!
Господин Ван изливал свою боль в мир в отчаянной попытке получить отклик, но Оюану это было неинтересно. Он хотел умереть. Хромая, подошел к Господину Вану, с отстраненным любопытством отмечая, как странно слушается тело — наверное, задето слишком много жизненно важных органов? — и вложил сломанный меч ему в руку:
— Если хочешь убить меня, убей.
Господин Ван опустил взгляд на меч. У него были тонкие, хрупкие пальцы ученого, но рукоять казалась маленькой в его ладони. Оюан думал, что ему будет неприятно увидеть в этих пальцах собственный меч — искореженный, сломанный кусок его самого. Только какая теперь в нем ценность? Он свое отслужил. Как и Оюан.
— Этот меч отнял жизнь моего брата? Может, ты думаешь, если я убью тебя именно им, узел наших переплетенных судеб будет разрублен? Но ведь если я исполню твое желание, — задумчиво рассуждал Господин Ван, — Эсень вряд ли расстроится…
История завершилась. Ничего уже не имеет значения. И все же… что-то не так. Дурное предчувствие охватило Оюана, когда Господин Ван крикнул:
— Привести его!
Оаюну он сказал:
— Ты все это наворотил, чтобы отомстить за своего благородного отца, который погиб как герой от рук Великого Хана. Ты ползал на коленях, позволил себя опозорить и обесчестить у всех на глазах, ты даже убил любимого — только ради того, чтобы почтить отцовскую память, уничтожив его убийцу.
Солдаты вошли и ввели какого-то спотыкающегося тощего старичка с седыми волосами и длинной бородой.
Господин Ван непринужденно произнес:
— Генерал Оюан.
С нарастающим смятением Оюан понял, что обращаются не к нему.
Господин Ван продолжал:
— Судя по всему, слухи о том, что за вас надо отомстить, сильно преувеличены. Я слышал, вы вовсе не приняли геройскую кончину, а упали на колени и умоляли Великого Хана пощадить вас. Он согласился, заточив в темницу. Какая ирония! Ваш сын проделал весь этот путь, чтобы отомстить за вас. Ради этого он совершил такое предательство, словами не описать! Даже Великого Хана прикончил. А вы все это время были живы.
Каждое слово — напоказ. Он обращался не к старику, не к Оюану, а к зрителю, невидимому им.
— Ну, вы не зря мучились. Еще успеете завести новую семью, чтобы род не прервался. Идите с миром.
Оюан с трудом понимал, что происходит. Творилось немыслимое. Мир вдруг снова затопила боль. Собственный голос показался ему чужим:
— Отец…
Сломленный старик поднял голову движением, в котором еще осталось немного генеральской надменности. Взглянул на Оюана, словно не узнав. То был взгляд, полный смущения, отвращения, презрения. Так смотрят на раба или вещь.
— Ты…
Секунду он боролся с собой, словно разучился говорить. Потом отстраненно бросил через плечо, уже удаляясь:
— Ты мне не сын.
Оюан смотрел ему вслед. Его вдруг прошиб такой озноб, что зубы застучали. Я все сделал ради тебя. Вся предыдущая боль не шла ни в какое сравнение с тем, что он испытывал теперь. Ему было холодно, но он сгорал заживо. Я все это сделал зря. Я не отомстил. Я убил…
Я же убил…