Сбежавший нотариус

Шаветт Эжен

— Действительно, мой, — ответил Монжёз. — Но как понимать это опоздание? Жак обыкновенно чрезвычайно пунктуален.

Минуту спустя карета остановилась перед ними, и кучер, соскочив с козел, заявил в оправдание:

— Прошу прощения, господин маркиз, что не успел к прибытию поезда: маркиза попросила меня дождаться писем, которые я должен опустить в ящик.

С этими словами кучер вынул большую пачку корреспонденции. Маркиз машинально протянул руку, и кучер подал их ему. Так же машинально Монжёз стал читать адреса, потом, словно раскаявшись в своей нескромности, отдал

их слуге со словами:

— Положи их поскорее в ящик, и поедем.

Ящик находился не более чем в десяти шагах от них. Кучер возвратился прежде, чем маркиз, усадивший живописца, успел сам сесть в экипаж.

— Не случилось ли чего нового за время моего отсутствия? — спросил хозяин, захлопывая дверцу.

— Госпожа маркиза почувствовала себя нездоровой, и утром посылали за доктором.

— Явился ли этот дикарь?

— Да, сударь.

— Какое счастье! — заметил с иронией маркиз, устраиваясь на подушках возле живописца.

Когда карета тронулась в путь, он продолжил, обращаясь к приятелю:

— Представь себе, мой друг: наш доктор — человек чрезвычайно суровый и угрюмый. Настоящий медведь, честное слово! Истинное мучение заставить его пожаловать в замок. А если наконец пожалует… Вежливость, любезность, предупредительность — я все пускал в ход, но не достиг ничего: всякий раз он является нахмуренный.

— Какой-нибудь старик?

— Вовсе нет! Ему лет тридцать. И он очень красив, уверяю тебя. При этом сведущ. Но медведь, повторяю тебе, медведь, которого трудно вытащить из его логова.

— Как же жители Кланжи ладят с таким нелюдимым доктором?

— В Кланжи есть свой доктор, но это совершенный невежда, которому я не доверил бы и своих свиней. Никогда Морер — так зовут нашего медведя — не делает в Кланжи и шага.

— Где же он находит пациентов?

— Нигде. Он не работает больше. Он получил наследство после тетки, оно избавило его от необходимости заниматься практикой.

— Но в таком случае… — начал было Либуа.

— Понимаю, что ты хочешь сказать: «Зачем же, если Морер больше не практикует, ты так хочешь быть его пациентом?» По двум причинам. Во-первых, потому что врач Кланжи — идиот. Во-вторых, потому что Морер лечил моего тестя, который очень ценил и уважал его.

Живописец, сам не понимая почему, сильно заинтересовался этим угрюмым доктором.

— А доктор еще при жизни твоего тестя владел наследством тетки? — спросил он.

— Он получил его накануне моей свадьбы, — ответил Монжёз, потом, засмеявшись, прибавил: — Странная штука — жизнь! Как раз в то время, когда мой нотариус похитил у меня шестьсот тысяч, благосостояние пришло в дом Морера.

— Весьма естественно, что он бросил практику, — сказал Либуа.

— Да, и я думал, — ответил маркиз, — что доктор наконец-то заживет весело! Но ведь нет! Деньги тетушки, вместо того чтобы развеселить его, сделали его еще мрачнее. У него на лице всегда такое унылое выражение, что у меня сердце сжимается, когда я смотрю на него. Я нередко спрашиваю себя, что его мучает, — горе или угрызения совести…

— Угрызения совести! Какое у тебя пылкое воображение!

— Да, я дурно делаю,

высказывая подобное предположение, но у бедного малого такой удрученный вид. Ничто его не волнует, ничто не интересует. Я сейчас приведу пример. Я тебе уже говорил, что мой тесть по-дружески относился к нему. Однако когда я возвестил доктору о его самоубийстве, тот произнес только: «А!» Потом, после минутного молчания, сухо прибавил: «Он правильно сделал». У меня на лице невольно отразилось удивление, поэтому он поспешил сказать, очевидно намекая на неизлечимую болезнь, побудившую тестя к самоубийству: «Лучше было покончить со всем таким образом! Жизнь, как мне кажется, была ему в тягость». И знаешь ли, он говорил это таким тоном, как если бы речь шла о каких-нибудь пустяках, например: «Дыни плохо уродились в этом году». У меня мороз пробежал по спине.

— Ты передал эти слова своей жене?

— Да, и с тех пор она невзлюбила его.

— Невзлюбила! — повторил Либуа. — Однако это не помешало ей обратиться к нему за помощью… как она сделала это сегодня.

— И я готов держать пари, что медведь, как обычно, заставил умолять себя.

Живописец мог бы ответить, что если доктор, отказавшийся от практики, заставляет умолять себя и неохотно откликается на призывы больной, к тому же невзлюбившей его, — то это весьма естественно. Однако он решил сменить тему разговора.

— Если твоя жена так часто нуждается в помощи врача, то где же хваленое железное здоровье, о котором ты говорил мне сегодня утром?

Маркиз пожал плечами и с улыбкой ответил:

— Ах, друг мой, как плохо ты знаешь женщин! Как бы сильно они ни любили, все же они чувствуют потребность помучить нас. Так же и моя жена, хоть она из лучших…

— И очень любит тебя, — договорил живописец, которому доставляло удовольствие видеть, как кичится этим маркиз.

— И очень любит меня, — самодовольно повторил маркиз, — …несмотря на это, когда я уезжаю в Париж, она прикидывается нездоровой, чтобы заставить меня беспокоиться о ней в те часы, когда я занимаюсь серьезными делами.

Все это было сказано таким хвастливым тоном, что Либуа невольно подумал: «Я считал его настолько же глупым, каким он был в пансионе. Я ошибался… он стал в десять раз глупее».

Потом прибавил вслух:

— Значит, эти болезни твоей супруги — надуманные?

— Чистая комедия, — ответил маркиз. — Она испытывает потребность помучить меня. И доказательством может служить то, что она никогда не бывает больна, пока я дома. Она хотела бы всегда держать меня возле себя, как собачонку, и для достижения своей цели придумала такое средство.

Маркиз вздохнул, а затем прибавил убежденным тоном:

— Она слишком сильно меня любит, эта добрая женщина.

Затем с насмешкой продолжил:

— Сегодня она посылала за доктором, однако недомогание не помешало ей написать пачку писем, привезенных кучером на станцию, потому что оттуда они уйдут по назначению быстрее, чем из сельского ящика. Угадай, кому были адресованы эти письма? Белошвейке, портнихе, модистке. Видишь: болезнь была не настолько сильна, чтобы преодолеть кокетство.