Сбить на взлете
Шрифт:
– Начну подкапывать под крыльями, чтобы шасси выпустить. Затем лебедкой из ям вытащу. Потом, когда наши приедут, разберем, погрузим и повезем на ремонт. Послужит еще боевая машина.
– Лопату, конечно, можно бы, да только...
– и дырчатая рубашка ствола ППШ упирается мне в живот: - Документы есть?
– ударение было сделано на "У".
Вот только тогда до меня и дошло - комбинезон застегнут доверху. Немецкий желтый ремень с полуоткрытой кобурой, из которой характерная рукоять Вальтера П38 торчит. А на шлемофон звездочку цеплять как-то не принято.
– А как же, - благо красноармейские книжки нам еще в ЗАПе выдали. Расстегиваю комбинезон
Нашлись не только лопаты, домкраты тоже имелись и даже подъемный кран. Бездельничать танкистам-ремонтникам самим надоело, а тут новая конструкция - аэроплан. Когда к вечеру эвакуационная бригада из полка - шесть человек технического состава на трехтонке ЗИС-5В и полуторке - прибыла, то только рты пораскрывали. Фюзеляж с оперением на чурбачках стоит, плоскости и шасси отстыкованны. Грузи, крепи, да езжай. Ан нет, долго под звездным небом сидели, обмениваясь под разведенный спирт - с беленькой у танкистов напряженка - впечатлениями о жизни в это нелегкое время. У бронеходов одни проблемы, у нас другие, а цель-то, оказывается, общая - побыстрее бы фашистских гадов с нашей земли прогнать.
Глава 7
Двадцать девятого июля построили полк, и комиссар зачитал приказ Наркома обороны номер 227 - "Ни шагу назад" о низкой дисциплине в Красной армии. Немцы рвутся к Сталинграду, а стрелковые части отступают, несмотря на категорические запреты из ставки. Вот чую нутром, что не перейдут фашисты Волгу, а настроение все равно паршивое. Видеть никого не хочется. Вечером набрал из хозяйского погреба в старый сидор прошлогодней картошки, отбирая из гнилья более-менее нормальные клубни, отсыпал в газетный кулек соли из жестяной банки. Прихватил валявшийся у печки ржавый топорик и ушел в лес, на ту полянку, что была у речки.
Костер разгорелся быстро. Я сидел, дожидаясь пока он прогреет под собой землю и появится достаточное количество углей, смотрел на пламя - казалось, внутри пляшут маленькие огненные саламандры - и вспоминал, как вот также мы с мамой и папой в самом конце весны того года пекли на отшибе бывшей панской усадьбы картошку. Родители были веселые, чем-то очень довольные, все время целовались, а потом прижимали к себе. Мама в тот день чаще, чем обычно чмокала меня в щеки, а отец ерошил волосы и смеялся. Потом палкой вытаскивал из углей картофелины, выбирал мягкие, подкатывал к нам и радостно улыбался, глядя как мы, балуясь, кормим друг друга. Пожурил, изображая строгость:
– Грязнули, извазюкались как свинюшки. Потом вдруг непонятно спросил:
– Галинка, скажем?
– Обязательно, - ответила мама без малейшей запинки, повернулась ко мне, особенно озорно улыбнулась, потом вдруг стала серьезной и как-то очень задушевно спросила: - Коленька, а ты хочешь братика или сестричку?
– буквально засветилась вся радостью и счастьем...
– Так вот ты где?
– сбил с воспоминаний низкий грудной голос Валентины.
– Чего один-то сидишь?
Я повернул к ней голову - во, платьице нацепила. Еле коленки прикрыты. Осмотрел всю ее, надо признать, весьма ладную фигурку, чуть задержав взгляд на широких бедрах и высокой груди, туго натянувшей ткань сарафана.
– Да так, - ответил отвернувшись. Потом сообразив, что некрасиво поступаю - ведь столько времени и труда младший техник-лейтенант потратила
– Можно, - тихо и как-то робко ответила Валентина. Сняла с плеч накинутую форменную тужурку, подстелила и устроилась рядом, обняв обеими руками ноги.
Скосив глаза, стал наблюдать, как на ее круглых коленях пляшут отблески пламени. Потом посмотрел на лицо о чем-то задумавшейся девушки. Профиль был совершенный, как на какой-то картине, когда мама в Ленинграде водила меня по Эрмитажу. Но затем взгляд, как будто цепью притянутый, сам вернулся к стройным ногам.
– Не пялься, - потребовала Ветлицкая, натянула на колени подол и прижала руками. Долго смотрела в огонь, а потом извиняющимся тоном сказала: - Мама сшила. Давно, еще перед поступлением в МГУ. Я из него выросла, но другого летнего ничего не осталось, - и после паузы еще раз добавила: - Память о маме.
Она замолчала и вновь уставилась в огонь. Не зная, что ответить, тоже стал наблюдать за костром. Пламенные саламандры по-прежнему танцевали, перепрыгивая с одного уголька на другой. А потом вдруг услышал тихий всхлип. Покосился на Валино лицо. Глаза блестели, и из самого уголка медленно скатывались по щеке одна за другой крупные слезы. Девушка моргала, но они все равно текли... Она снова всхлипнула и тоскливо протянула "Мама... "
– Валентина, ты чего?
– растерянно спросил я.
– Валя?
Она вдруг разревелась в голос, все время повторяя "Мама, мамочка". Не найдя ничего лучшего, придвинулся и прижал её к себе.
– Валя, Валенька, ее уже не вернешь. Валечка, ну успокойся, пожалуйста. Валя... Валюша...
Плакала, уткнувшись в мою грудь, а я обнимал девушку за плечи и чувствовал, как все ее тело содрогается от рыданий. Гладил по спине, по волосам, осторожно прикасаясь к удивительно гладкой коже на обнаженных плечиках. Затихла она не сразу, промочив мою гимнастерку насквозь и время от времени все-таки шепча "Мама, папа, братик Венечка". Интонация была такая тоскливая...
Сам не зная почему, стал сбивчиво рассказывать о своих родителях, выкладывая самое сокровенное и перескакивая с одного на другое. Как они мне обещали брата или сестричку, и как потом не поверил, просто не понял, что погибли под бомбами. И что дошло только на следующий день, когда перед уходом пробрался к закопанной местечковыми яме...
Пришел в себя, почувствовав на голове ласковые поглаживания девичьей ладошки. Валентина давно успокоилась. Чуть откинувшись, смотрела на меня, слушала, а в бездонных темных сейчас под вечерним небом серо-зеленых глазах танцевали огненные саламандры, отражаясь от яркого пламени костра.
Выпустил девушку, почему-то жалея исчезнувшего из моих ладоней ощущения ее бархатной кожи.
Потом, под покровом незаметно накрывшей нас ночной мглы, молча пекли картошку - углей уже давно хватало - ели, перекатывая на ладонях горячие клубни. Я иногда ловил на себе задумчивый взгляд Валентины и неожиданно догадался, что никакая она не гордячка - просто замкнулась в себе, не желая никому выдавать личное, самое затаенное, тяжелое горе.
Мы одновременно потянулись к развернутому пакетику с солью, стукнулись лбами, дернулись назад, и Валя, потирая над бровью грязными от подгоревшей картошки пальцами, заразительно засмеялась. Я тоже захохотал, глядя на тянущиеся черные полосы. Потом оттирал носовым платком ее лоб, девушка улыбалась, а мне вдруг очень захотелось больше никогда не видеть на ее лице слез, только такую красивую как сейчас, радостную улыбку.