Сборник рассказов
Шрифт:
Тогда беднейшим пришлось уже более настойчиво требовать внимания к себе, пуская в ход различные средства, удобные для этого случая.
И на них уже стали смотреть, как на какую–то кару господню.
— Вот навязались–то на нашу душу.
— То по экономиям весь век клянчали, а теперь нашу кровь хотите пить, — тонким голосом кричал огородник.
— Почему вот Степанида не надоедает, — говорили все, — она и больная лежит, а не лезет, ей всегда всякий с удовольствием поможет…
— Хлебца бы ей, что
— Кто на чужую собственность смотрит, — говорил Иван Никитич, — у того и свое отнимется, потому что не по закону.
— У тебя–то вот, однако, не отнялось, — говорили беднейшие, — набил карман–то. Мы вот тебе закон покажем, порастрясем. Лучше добром давай. Мы не чужого требуем, а своего. Все — наше.
И это было второе превращение.
Беднейшие превратились в ненавистных вымогателей. Пора осыпания их цветами прошла. Их только ненавидели и боялись.
— Донянчились!.. — говорил прасол.
— Их бы с самого начала в бараний рог гнуть надо.
— Только одна Степанида… Вот святая женщина, больная, пятеро детей, хлеба нет, а все не лезет. Хлебца бы, что ли, ей снести, Степаниде–то, а то, говорят, другой день не ела.
И так как все устали от требований беднейших, от их угроз, то всегда отводили душу, вспоминая о Степаниде.
А беднейшие уже стали кричать о новом переделе всего: у кого много, отнять и опять разделить поровну.
— Только уж теперь промеж нас одних, — кричал Андрюшка. — Все — наше. Мы их расчешем.
Но время проходило, а они все не расчесывали: после большого подъема дух беднейших постепенно ослабевал. И Захар Алексеич в свободное от сидения на завалинке время своими средствами добывал себе что–нибудь по соседству: забытую хозяином охапку дров, завалившуюся у чужой завалинки оглоблю.
Андрей Горюн, прицепив себе суму на спину и взяв в руку длинную палку, отправился куда–то; помаячил в тумане за околицей и скрылся за поворотом.
— Открыли кампанию, — сказал Сенька, подмигнув.
— Наконец–то за разум взялись, — сказал Иван Никитич.
Одна Степанида все лежала и не могла устроиться так же удобно, как остальные. И когда о ней вспоминали, то лавочник говорил:
— Вот уже кому, знать, на роду написано: как при старом порядке мучилась, бедная, так и при новом…
— И все молча терпит, — прибавлял кто–нибудь.
— Святая женщина. Хлебца бы ей снести, что ли, Степаниде–то. Третий день, говорят, не ела.
ГЛАС НАРОДА
Разнесся слух, что комитеты будут уничтожены и вместо них организуются Советы. Из Москвы с завода приехал Алексей Гуров
Старые члены комитета, в особенности лавочник, ходили встревоженные. Лавочник, поймав кого–нибудь на дороге, говорил:
— Что делается!.. Только было начали налаживать, а они теперь все насмарку пустят. Ведь эта голытьба окаянная сама никогда ничего не имела и других теперь хочет по миру пустить.
Прежде, когда лавочник был председателем, он был строг и недоступен, и у мужичков уже начало накопляться недовольство им. Но теперь он стал такой хороший и разговорчивый, что все растрогались и говорили:
— От добра добра не ищут. Нам новых не надо.
— Ведь они все разбойники, — говорил лавочник, — ведь у них ни бога, ничего нет.
— Это верно, о боге теперь не думают.
— И потом, нешто они дело тебе понимают! — продолжал лавочник. — На кажное дело нужна особая специальность, а они, кроме того, что глотку драть, ни на что больше не годны.
— Это что там…
— Мы трудились для вас, можно сказать, все начало положили, они хочут готовенькое подцапать, а нас долой. Правильно это?..
— Кто там хочет! — послышались голоса. — Мы выбирали вас, значит — наша воля. Нам нужны дельные, одно слово, чтоб человек основательный был. А это что… Голытьба! Так она и всегда голытьбой будет не хуже этого Алёшки. В пальто ходит и думает… Когда только этот корень окаянный выведется!
— Значит, поддержите? — спрашивал лавочник.
— Не опасайтесь. Мы за вас, как один человек, поднимемся… Глас народа, брат, одно слово. Раз уж мы выбирали, на вас положились, значит, крышка.
— А то придут какие–то голодранцы, у которых материно молоко на губах не обсохло, и пожалуйте, выбирайте их.
— Силантьич просит того… чтобы поддержать его, — говорили мужики тем, которые не присутствовали на беседе.
— Это можно.
— Ну видишь, все, как один человек, за тебя стоят. Ставь брат, магарыч. Не выдадим! Хоть иной раз и прижимал нашего брата, ну, да что там, без этого нельзя.
— Ведь обязан был, на основании, — говорил лавочник. — Ежели бы моя воля, так я бы со всеми, как с братьями. А ежели иной раз за дело, так ведь сам понимаешь — нельзя.
— Правильно! — говорили мужики. — А что строг бывал, так с нашим братом иначе и нельзя; ты с ними хочешь по–благородному, а они тебе в карман накладут.
— Значит, буду надеяться?.. — спрашивал лавочник.
— Сказано уж, чего там! Прямо как один человек встанем.
В воскресенье около школы толпились мужики. Все сидели на траве, на бревнах, курили, говорили и поглядывали на дверь школы, куда пошли молодые солдаты с фронта с высоким человеком в пальто с барашковым воротником.