Сборник "Русские идут!"
Шрифт:
Утром несколько человек, свободные от дежурств, были снова биты. Они сунулись на стадион, решив, что инцидент решится сам собой. Побазарят еще, погавкаются, а затем все вернется на прежнее…
Но юсовцы, судя по всему, не собирались уступать и здесь. Их десант в русском Приморье! Москва проглотила и это оскорбление, а их гневными протестами в ООН можно подтереться: со слабыми не считаются! Так что иванам можно и нужно накидать здесь тоже.
Накидали. Крепко. Чернов на этот раз не почтил присутствием
Пришли побитые, с кровавыми соплями, разбитыми харями. Снова вокруг галдеж, базар, гневные вопли, что быстро перешли в растерянное хныканье. Уже было ясно, что и здесь проиграли, что стадиона им не видать до окончания срока службы в этом анклаве.
Он ушел в библиотеку, но теперь письмо не шло вовсе. Пробовал читать, но буквы расплывались, как в кино, появлялись ухмыляющиеся рожи штатовцев.
А затем за окном был топот бегущих людей, щелканье затворов, резкий голос майора Осипенкова. Прозвучал сигнал общего сбора.
В большой зал во все двери вбегали солдаты. Уже с полной выкладкой, с автоматами в руках, в бронежилетах.
Чернов с разбегу кого-то почти снес, быстро встал в строй. Майор, плотный коренастый рязанец, похожий на немолодого, но полного сил быка, стоял перед строем, перекатываясь с носков на пятки и обратно. Лицо его было бледным, под кожей застыли рифленые желваки.
– У нас чепэ, – сказал он резко. – В связи с этим объявляю запрет выходить на стадион!.. До тех пор, пока не разберемся!
На него смотрели непонимающе. Чернов на мгновение встретился взглядом с майором. Тот быстро отвел взгляд. Чернову почудился в глазах командира глубоко упрятанный стыд.
– Если еще кто не знает, – сказал Осипенков, – разъясняю!.. Полчаса назад рядовой Уляев взял автомат и вышел на стадион. Когда его там попытались остановить, он открыл огонь!.. Семь человек убито, восемнадцать ранено. Не довольствуясь этим, он сменил рожок и двинулся к американским казармам. Ну, там уже часовые. Он вступил в бой, никого не сумел даже ранить, а его самого изрешетили в клочья…
Строй застыл, словно их разом окунули в жидкий гелий. Чернов неверяще смотрел на майора, покосился на соседние лица. Все вытаращили глаза, не понимают. Уляев… это тот неприметный, молчаливый, весь в себе, белобрысый мальчишка? Крепенький, но не слишком: еле-еле выполнил нормы, чтобы переползти барьер для зачисления в миротворцы. Тихий, даже ни с кем ни разу не подрался…
– Всем ясно? – прорычал майор. – Никто не должен покидать казарму. До особого распоряжения, ясно?.. А с Уляевым тоже все ясно: свихнулся от непривычных условий, стрессового состояния, вызванного погружением в… иноязыковую среду. Так сказал наш медик, и это отныне официальная точка зрения. Ясно?
По рядам прокатился многоголосый ропот. Майор сделал зверское лицо, посверкал глазами.
ГЛАВА 50
Три дня их не выпускали из казарм. Приезжали комиссии, даже из Москвы явились трое экспертов, все выспрашивали, вынюхивали, так и уехали, подтвердив учеными званиями диагноз «помешательство».
Дважды являлись подчеркнуто вежливые и корректные люди из международных организаций. Тоже расспрашивали, причем их расспросы выходили далеко за рамки обычной медицинской экспертизы. Ничего вроде бы не записывали, но у Чернова осталось ощущение, что его просветили до последнего эритроцита, сфотографировали во всех видах излучений и даже просканировали сеть нейронов во всем теле.
Лишь на четвертый день им разрешили покидать казарму в неслужебное время. На стадионе юсовцы выставили охрану, угрюмо заявили, что иванам теперь сюда лучше не соваться.
В тот же вечер четверых солдат, заглянувших в город во время увольнительной, встретил отряд крепких коммандос. У парней не было шансов, хотя они сами подтвердили, что юсовцы пошли на них вчетвером, остальные встали кругом и только смотрели, но бежать не дали бы.
Четверо юсовцев, настоящие чудовища, черные, как смола в преисподней, огромные, как слоны, изметелили так, как гориллы побили бы мартышек. А когда русские на земле глотали кровавые сопли, их долго и безжалостно били ногами. Заветы русских мужиков, которые лежачих не бьют, юсовцам незнакомы, у них лежачих топчут с особой охотой и удовольствием. Четверо русских очнулись только в лазарете, где двоих тут же пришлось подключить к капельницам, а одного – к аппарату искусственной вентиляции легких.
Снова, как стало известно, юсовцам мягко попеняли. Их-де понять можно, святая месть за своих, это же простые и естественные чувства, но все же надо помнить, что хоть русские и последние скоты, но все здесь – миротворцы, на них смотрит весь мир, они должны прекращать драки между албанцами и сербами, а не затевать схватки сами…
На этот раз Чернов дописал письмо быстро и решительно. Он чувствовал вдохновение, слова рождались сами, с готовностью ложились на бумагу, рифмовались, звучали красиво и возвышенно.
– Ты куда? – спросил дневальный сонно.
Чернов помахал конвертом:
– Пойду брошу в ящик.
– Наконец-то закончил? – спросил дневальный. – Смотри, если неделю будешь таскать в кармане… как вон я, то измусолишь так, что на почте выбросят.
– А я прямо к ящику, – сообщил Чернов.
– Возьми конверт в зубы, – посоветовал дневальный. – Так и иди! Пусть смеются, зато точно не забудешь, куда идешь.
Воздух был чистый и свежий, чувствовалась близость огромного теплого моря. В синеве пронеслась стая мелких птах.